Человек без площади
Шрифт:
Он вышел на улицу.
Был теплый майский день, сады зеленели, высоко над улицей визжали стрижи.
Семену Петровичу вдруг пришла в голову просто шальная мысль: а ну, как все это сон, а ну, как никакого Генриха нет, а ну, как сейчас придет он в свою комнату, растянется на диване и соснет крепко, с хорошими снами…
Подходя к дому, он тревожно поглядел на свое окно, блестевшее на солнце высоко, под самою крышею пятиэтажного дома.
Даже шаг задержал, чтобы продлить удовольствие испытываемой надежды.
Но из подъезда
— Был сейчас у ваших, — сказал он, хватая Семена Петровича за пуговицу, — все-таки это случай замечательный (он понизил голос)… живи мы в Англии, вам бы сейчас журналисты покою не дали, мы бы уже все знаменитостями были, в тут… молчок… А явление-то, между тем, мирового порядка. Вот она вам, рабоче-то крестьянская.
И он пошел, напевая:
Прекрасная Аннета, Люблю тебя…Семен Петрович остался стоять в полной прострации.
«Пойду-ка к Красновидову, — решил он, — и все ему выложу. Была не была. Либо пан, либо пропал».
И, решив так, пошел, хотя и захолонуло сердце от вполне понятного трепета.
Но здесь приходится сделать как бы маленький психологический экскурс, дабы избежать ложного представления о самой личности Семена Петровича, для меня весьма дорогой.
Семен Петрович был храбр, как храбр всякий русский человек, то есть не боялся ничего, кроме стрельбы на сцене и начальствующих лиц. Такова уж удивительная черта. Я знавал храбрецов, с улыбкой входивших в клетку со львами и спокойно пивших чай во время пожара в доме, которые, однако, с первых же слов Ленского: «Куда, куда вы удалились» — начинали трястись, как в лихорадке, а на Онегина старались не смотреть, словно боясь раздразнить его раньше времени. Я знал героев, совершавших на войне чудеса, которых приходилось силой удерживать от опаснейших подвигов, и которые, служа впоследствии в канцелярии, никогда не входили в кабинет начальника, не сказав при этом (даже и при Советской уже власти): «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его».
Если принять во внимание, что Семен Петрович был чистокровный русский человек, а Красновидов жил в Доме Советов и имел автомобиль с розовою бумажкой на переднем стекле, то будет понятно, что, сильно робея, вошел Семен Петрович в парадное антре бывшей гостиницы и спросил, как пройти к Красновидову. Ему, впрочем, указали равнодушно.
Он шел по широкому, устланному ковром коридору и, подходя к указанной двери, все более замедлял шаги.
Перед дверью он остановился.
Он услыхал веселый детский смех, собачий лай и однообразное дудение на какой-то, видимо, игрушечной, трубе.
На нерешительный стук его крикнули: «Входите».
Он вошел и с удивлением увидел самого Красновидова,
Тут же прыгал пудель.
В руках Красновидов держал дудочку.
— В чем дело? — спросил он весьма благодушно.
— Извиняюсь, я имею удовольствие быть вашим служащим по фининспекции… Я — Слизин…
— Ага… Ну, и что же?..
— Я бы не решился беспокоить в неурочное время, если бы не обстоятельства, принудившие меня… просто я даже затрудняюсь выразить… Одним словом, я очень извиняюсь…
— Не больше десяти минут, знаете. Ребят возьмите. Керзон, тубо.
Какая-то женщина вошла в комнату и, недовольно поглядев на Семена Петровича, увела огорченных детишек.
Четыре телефона (из них один был какой-то чудной), стоявшие на столе, жутко подействовали на Семена Петровича. «Уж один-то, наверное, зазвонит во время разговора, — подумал он, — помешают, дьяволы». И, сев на предложенное место, он начал, косясь на телефоны:
— Я только должен предупредить… Я тут не виновен… сумасбродство жены… легкомыслие молодой женщины… устроила сеанс со спиритизмом, несмотря на мое горячее сопротивление… и вызвала духа… И даже не она вызвала… а гости, и явился Генрих Четвертый, французский король… и теперь не уходит… уплотнил самым наглым образом… Я потому вам, многоуважаемый товарищ, все это смело высказываю, потому что знаю вашу гуманную точку зрения.
И вот тут-то зазвонил телефон.
Красновидов взял трубку.
— У телефона… Да… я… Ну, здравствуйте…
Он стал слушать, и Семен Петрович видел, как сползало с его лица выражение благодушия и как наползало выражение, такое выражение, которого именно всегда боялся Семен Петрович на лице начальства. Казалось, тень не от набежавшей тучи, а от целого ненастья наползла на цветущую луговину.
— Товарищ, я прошу вас бросить подобные слова… Что значит «торчал на заседании»? Какого дьявола, в самом деле!.. А я вам говорю… Что? Это у вас в Саратове разгильдяйство!.. Моя физиономия тут ни при чем, свою поберегите!.. Шляпа куриная!
И, сказав так, Красновидов швырнул трубку.
Глаза его метали молнии, и бородка заострилась вдруг, как у Мефистофеля. С секунду он бессмысленно смотрел на Семена Петровича.
— Что это за безобразие! — крикнул он вдруг. — Вы, ответственное лицо, занимаете должность, а хуже всякой бабы… Мракобесие какое-то разводите. Зачем же мы с вас политграмоту требуем? Государство тратит огромные деньги, чтоб доказать материализм, а вы нам тут каких-то духов подвертываете… Да вы понимаете, что ваши действия являются социально опасными… Сегодня вы духа вызвали, завтра другой… Мы кричим о разгрузке, изживаем жилищный кризис, а тут какие-то короли, едят их мухи с комарами, будут себе помещения требовать!.. Какое же при таких условиях возможно строительство?