Тукарам написал около 4000 стихотворений – на местном языке марати (или маратхи) в те времена, когда и язык, и все индийское едва шевелилось под мусульманами. Ходил и исполнял под таблу свои киртаны (жанр мантрической декламации в традиции бхакти, построенный в форме вопросов-ответов). Разговаривал в них с Ведами, Упанишадами, с самим собой –
о жизни и смерти, но, в отличие от браминской напыщенности и герметичности, говорил в них легко, по-пушкински.
Что интересно, сам он был из касты неприкасаемых, из тех, о ком в тех же Ведах говорилось: а если кто из шудр услышит пение гимнов – залить ему уши свинцом, а если сам откроет рот для стихов – отрезать язык. Так вот, из 21 святого в Индии 9 святых по происхождению из шудр. В том числе Тукарам, чтимый по всей Индии. Это к слову о кастах и о том, что в Индии ничто не сводится к одному знаменателю.
О Тукараме в 1936 году был снят фильм «Сант Тукарам», один из самых успешных фильмов, получивший награды в Венеции. Стихи его переводил Ганди, сидя в тюрьме. Под Пуной, в деревушке, где предположительно Тукарам родился, есть большой нарядный храм, стены которого исписаны его стихами.
Переведу-ка я один.
Я не могу больше лгатьи зову своего пса Господом.Он смущен.Но уже улыбается.А теперь и танцует.Держимся.Дивно, но так оно и воздействует на людей.
В том краю…
Сейчас я попробую написать одну фразу, в конце которой, у точки, обернусь – навсегда.
В том краю, куда ни на чем невозможно добраться, кроме едва существующего автобуса, идущего в ночь по лесному серпантину на дикой скорости, а за рулем – недвижный индус с перевязанной головой и руками, вцепившимися в руль, отдельный от этого
автобуса, просто летящие в космосе руки и руль, а в салоне странные люди, перекатывающиеся вдоль и поперек с лесными топориками и древесными темными лицами, и кондуктор, бьющийся лбом о стекло, смеясь и заговариваясь своими прошлыми жизнями; в том краю, который называется Калитмара – имя той деревушки, где опустеет автобус и останется ночевать в лесу, в заповеднике Пенч, где бродят вселенские гауры, эти многотонные пуруши мира в белых носочках, гауры, один из которых растоптал отца Рамдаса, когда тот был ребенком, того самого Рамдаса, в хижине которого я поселился, а в соседней хижине в эту же ночь – два колдуна: один – только что зарубленный, другой сидит над ним, говоря: «я не мог поступить иначе, ты навел на меня порчу, ты встревожил меня»; в том краю, где вдоль пустынной реки, как руины крепостных стен с проломленными зубцами, лежат исполинские крокодилы, которых зовут здесь «макар», и, улыбаясь, глядят ввысь, где на пути к этой реке, в заболоченном безлюдье, стоит невесть с какого неба свалившийся лебедь с педалями и сиденьем, на котором, как в страшных сказках, нужно переплыть «на ту сторону» жизни; в том краю, где живет маленький верткий старик, которого, когда ему было сто с лишним лет (но этого в деревушке уже не помнят), загнал на дерево тигр и изрядно потрепал снизу (старик смеется, показывая шрамы, и, сидя на скамье, болтает ногами, не достающими до земли); в той деревушке в одну улицу, уходящую в джунгли, где хмурые крестьяне не говорят ни на одном из человечьих языков, где я однажды ранним утром спускался к реке и, проходя мимо крайней хижины, увидел в дверном проеме мальчика, полуголого, где-то двухлетнего, очень внимательным взглядом взглянувшего мне в лицо и потом, уже в спину, совершенно отчетливо, спокойно, на тихом, ясном русском языке сказавшего: «Куда ты?» – я замер… и не обернулся.