Человек и пустыня

Яковлев Александр Степанович

И с этих дней тихое презрение появилось у Виктора Ивановича к молодым, щеголеватым офицерам.

Виктор Иванович видел: пустыня поднялась, идет против человека. Люди дерутся, а пустыня — сила третья — побеждает. Кто же идет сломить деревянных солдатиков? Идет мужик с сумрачными глазами, с корявыми цепкими руками. А разве нет мужика в этих цветогорских отрядах? Есть. Он и здесь такой же крепкий и цепкий, как там, у красных.

Мужики приходили к Сыропятову по двое, по трое, с угрюмыми лицами, раздраженные. Они говорили, туго выжимали слова:

— К тебе, господин начальник! Принимай!

Сыропятов и Андронов расспрашивали: почему пришли,

зачем? Мужики рассказывали одну и ту же повесть, как вот вчера рассказал один бойкий, только что пришедший:

— Приехали, значит, к нам. Очень превосходно. Приехали. «Давайте, говорят, нам лошадей и хлеба». — «Сколько?» — «Все давайте. Мы разделим, а вам вернем. Все надо делить по едокам». — «А в прошедшем годе вы нам дали?» — «Не могли, говорят, дать». — «А обещали?» — «Обещали, это верно, но не могли». — «Вот и в этом году обещаете, а не дадите. А нам смерть». — «В этом, говорят, году дадим». — «Врете, не дадите, и мы вам не дадим». Тогда они за ружья, а мы за колья… Ну, вот и весь сказ…

Мужик засмеялся скрипуче и разом спохватился, потемнел, что-то вспомнил, вдруг ахнул шапку оземь и завопил звериным голосом:

— Врозь, расшибу!

И еще приходили мужики — медлительные, с трясущимися губами.

— Ты зачем сюда пришел?

Мужик нехотя ответил:

— А так.

— Зачем же так? Аль девка разлюбила?

Мужик, угрюмо усмехаясь, почесал в затылке:

— Ну, девка! Нужна она больно!

— Нет, все-таки ты зачем пришел?

— Хм… Да здесь больно интересно: тут тебе и воля, тут тебе и доля. Ночью не спи, коноводься, стреляй… Хорошо!

Еще однажды, уже к самому Виктору Ивановичу, из мутных сумерек пришел, будто выплыл бородатый человек, в теплой шубе, в посконной рубахе. На груди через плечо, под мышкой, тянулась веревочка, а на ней за спиной висел мешок. Мужик надвинулся неслышными шагами, будто подходил, не касаясь земли, и, не дойдя шагов пяти, снял шапку, размеренно высоко поднял ее и тряхнул длинными волосами.

— Здравствуйте!

У Виктора Ивановича чуть похолодело сердце: он помнил уже много случаев, что рассказывали в отряде: подошел улыбающийся, кланяющийся человек, весь почтительный и потом ударил ножом в сердце. Вот так был убит полковник Чернов, так был убит партизан Малинычев. Виктор Иванович насторожился:

— Тебе что надо?

Мужик сделал еще шаг.

— Я вот, господин начальник, к тебе с докукой. Я решил пострадать за мир.

Мужик лицом прильнул к лицу Виктора Ивановича, заговорил вполголоса:

— Из книг видать, революция — дело божье. Нельзя к ней с нечистыми руками. А здесь сплошь воры да разбойники.

— Так что ж тебе надо? — крикнул Виктор Иванович.

Он видел горящие глаза и неясную тень — не то судорога, не то улыбка бродили по лицу.

— С чистыми руками, господин начальник, чтобы не было зла. Надо, чтобы не брали добычи. Если будут брать — будет свара. Коли добыча, так у всех и жадность. Тогда прощай святое дело!

Он говорил жарко, и ясно было: он сумасшедший.

— У нас добычи не берут, дед!

— Так, так, тогда твое дело правое. Ты должен победить.

Вот они, ищущие, твердые, можно ли их поставить на одну доску с деревянными офицериками?

Только Сыропятов, он в самом деле был как вершина в горах — энергичный, смелый, он никогда не жалел себя. Было неизвестно, когда он спит. Он кричал, приказывал, грозил. При наступлениях его слушали, при отступлениях его ругали в глаза. При отступлениях киргизы и казаки открыто грабили,

насиловали женщин. И какой-то страх появился — не верить людям, с которыми идешь рядом, идешь на смертное дело. Виктор Иванович скрывал этот страх и эту тревогу, но бывало: целыми днями он в тоске метался, не знал, что делать и куда кинуться. Кто же победит? Победит тот, кто имеет в себе силу самоотвержения. Конечно, и силы надо, и оружья надо, но и самоотвержение нужно — первое и всемогущее оружие. А эти могут только пировать и грабить и мнить себя героями.

Виктор Иванович думал, вспоминал: «О-о, какая тайна и какая игра жизнь человеческая! Вот отрок выходит, чтобы искать ослиц своего отца, а слуга божий уже ждет его на дороге, ждет с сосудом мира, чтобы помазать его на царство. Сегодня раб — завтра царь, сегодня царь — завтра раб». Он вспоминал прошлую свою жизнь, как игру и борьбу. Да, он был царем, а теперь? Теперь он привыкал. Случалось, на стоянках он так же, как и все, снимал рубаху и трясом вытрясывал из нее насекомых, и не было ничего в этом удивительного. И после долгих переходов он засыпал на голой сырой земле, завернувшись только в шинель, и был счастлив, если ему удавалось спать в телеге или в зловонной, но теплой киргизской юрте.

И ночами степь загоралась кострами. Утром орда уходила дальше в степь, отступала, а там, где ночевали, там, в сторонке, оставались мертвые люди. С лицами, застывшими навек, они лежали голые на голой земле, стеклянными глазами глядели в небо, и, уходя, никто не глядел на них, — должно быть, всех томила мысль: вот так же будет с тобой! Но кто знает чужие думы? Шарахались лошади от мертвецов, люди кричали на них злобно, били остервенело нагайками, проходили мимо. Мертвые лежали точно изношенные лапти. К полудню стаи хищных птиц уже кружились над мертвыми, прилетали степные коршуны, сперва все кружились, кричали тревожно — осторожные, хитрые птицы. Потом они спускались на трупы, с криком и дракой делили добычу, ели до отвала, не улетали далеко, ночевали здесь же в степи, на курганах. Ночью на смену птицам приходили волки, тоже тяжелые от сытости, и так же дрались из-за добычи, так же кричали злобно до утра. И никто никогда не плакал над умершими: мать, жена, братья, сестры — никого нигде. Кричи и плачь — пустыня глуха.

Опять отступали до Урала. Киргизы ушли за реку. Казаки разъехались в свои станицы. От цветогорского отряда осталось немного. На зимовку остановились в казачьей станице на реке. Это была вторая бездомная зима.

VI. Последние встречи

Эта зима прошла, как тягучий, гнетущий сон. Загнанным волком метался Виктор Иванович по всему краю. Он ездил в Самару искать жену, дочь, тестя. И не нашел. Ходил слух: Андроновы и Зеленовы вернулись назад в Цветогорье. Он ездил на хутора. Храпон и Фима, изгнанные из андроновского дома, жили теперь на Красной Балке.

С весны опять начались бои. Уже неохотно шли казаки, и почти не было киргизов. Только заволжские мужики заполняли теперь отряд. Сыропятов был все такой же бодрый, энергичный и лишь однажды тихонько пожаловался Виктору Ивановичу на мужиков:

— Плохая надежда на этих вояк. Дойдут до своего дома и тотчас нас бросят.

По весенним дорогам одним маршем сыропятовцы прошли до самой Волги, но от Волги красные опять погнали в степь, и в тех самых селах, где сыропятовцев встречали колокольным звоном, теперь их провожали выстрелами.