Человек и пустыня
Шрифт:
V. Завоеватель
Хоть стену каменную поставь, стену до небес между Виктором и Елизаветой Васильевной, пробьет стену Виктор, лбом пробьет, руками разворотит, такое буйство сил почуял он в себе в эти первые дни. И поглупел будто, ошалел от счастья, сразу потерял чутье жизни. На спас медовый люди пошли в церковь (папа с мамой на лошадях в моленную поехали), а Виктор тайком убежал в Нагибовку, к зеленовскому старому дому, и все утро ходил сторонкой, будто вор поглядывая, когда Зеленовы тоже поедут в моленную.
— Вам кого, батюшка?
— Ольгу Петровну.
— Сейчас уехали в церкву. Никого дома нет.
— А Елизавета Васильевна?
Старуха строго поджала губы: пришел молодец ни свет ни заря, барышню спрашивает. Негоже так, не по обычаю. Виктор и сам знал: не по обычаю, да что ж там, если горит-пылает?
— Мне Елизавету Васильевну повидать надо, — настойчиво сказал он.
— Не знаю, батюшка, пойду спрошусь. Кажись, еще спит она.
Вдруг веселый смех зазвенел сверху. Глянули оба — старуха и Виктор — вверх по лестнице, а там, держась за перила, стояла, как белое видение, сама Елизавета Васильевна.
— О, какой гость ранний! — пропела она.
Махом одним Виктор взлетел по лестнице наверх, шагая через три ступени, позабыл про строгую старуху, уцепил руку Елизаветы Васильевны, поцеловал. Он видел: мелькнули лица — старухи, потом молодой горничной. Испуг в них. Отроду такого не было видно в строгом зеленовском доме. Девочка показалась в дверях лет четырнадцати, тоже вся в белом, темные глаза, как копейки, смотрели испуганно. Елизавета Васильевна сказала ей и потом Виктору:
— Вот познакомьтесь. Сестра моя богоданная.
И, смеясь, спросила:
— Знаешь, кто это, Сима?
И, спрашивая, взяла Виктора за рукав тужурки, взяла вольно, фамильярным, словно уже привычным жестом. У Виктора зазвенело в ушах от волнения.
— Жених мой.
— Жених?! — воскликнула девочка и всплеснула руками.
А позади где-то зашептали:
— Жених! Жених! Жених!
— Пойдем на улицу, — попросил Виктор. Ему было и сладко, и до муки стыдно этого слова: жених.
Когда они уже пошли по улице, Виктор мельком оглянулся: из всех окон зеленовского дома на него смотрели глаза, изучали. Это было чуть неприятно, но забылось сразу.
— Два года назад, в такой же день, я бродил по Москве в первый раз и думал о тебе.
— Ты же говоришь, что ненавидел меня.
— Да, ненавидел Лизку Зеленову. Задразнили меня ею. А любил Дерюшетту. Разве я знал, что моя Дерюшетта и Лиза Зеленова — одно?
— Слушай… А ты не боишься?
— Чего?
— Вдруг ты ошибаешься? И вовсе я не Дерюшетта? Кстати, я и не знала, что ты романтик. Я Елизавета Зеленова, которую ты…
— Любил всегда.
Они засмеялись.
— А ты не боишься меня? — спросил Виктор.
— Нет.
— И что же?
— И узнала, что ты очень скромен.
Виктор покраснел: Вильгельмина мгновенно мелькнула перед глазами.
— Скажи, ты никого не любил?
— Клянусь, только тебя.
Она незаметно очень быстро пожала его руку.
Все утро они ходили по городу, забирались на горы, почти молчали. Расстались, когда в церквах давно оттрезвонили, — расстались, чтобы вечером встретиться опять по уговору.
Виктор удивился, что дома не было ни отца, ни матери.
— Где?
— Прямо от обедни поехали к Зеленовым, — сказала Фима.
За праздничный спасов стол Виктор сел один, но вдруг зеленовская пролетка въехала во двор.
— Просят пожаловать, — сказала горничная, — чтобы беспременно ехали сейчас.
В первый миг у Виктора мелькнула мысль не ехать.
Ему показалось, что его тянут на торжище, и весь он запылал от смущения. И тотчас подумал: как быть? Никто в тишине не женится. Надо покориться. Надо перетерпеть.
Торопливо он оделся в парадную тужурку, и когда вышел на крыльцо, вся прислуга — раздобревшая Катя, Фима с мужем Храпоном, Гриша, новый кучер Степан и пять старух-приживалок — стояла во дворе у пролетки. Катя и Фима закрестились, когда Виктор садился в пролетку. И все закрестились.
— Дай, господи, час добрый, мать пресвятая богородица!
Виктор сказал:
— Трогай!
Но Фима остановила его:
— А ты, Витенька, перекрестись! В какой путь-то едешь! Перекрестись трижды.
Виктор снял фуражку, перекрестился. Он был скован смущением и раздраженно подумал:
«Ну, начались теперь муки!»
Зеленовский кучер Кирюша был одет в плисовую безрукавку и малиновую рубаху, круглая плоская шляпа с павлиньими перьями была как-то торжественно надвинута на лоб, и сидел Кирюша величавым истуканом, далеко протянул вперед руки в белых перчатках и лошадьми командовал строго:
— Вперед! Пшел!
По улицам неслись торжественно, и народ останавливался и смотрел на парадный зеленовский выезд, на белых лошадей с пышными гривами и хвостами, и Виктору сперва хотелось спрятаться за борта пролетки. Но эта быстрая езда, эта радость толкнули, подожгли: «Что я смущаюсь? В сущности, тут мое самое большое торжество». Он выпрямился и посмотрел по сторонам с гордостью.
Множество старушек, женщин и девушек стояли у ворот зеленовского дома. Тротуар и улица возле дома были посыпаны песком, а не были посыпаны вот час, полтора назад, когда Виктор провожал Лизу. Сам Василий Севастьянович — в праздничном кафтане, в сапогах бутылками — стоял на парадном крыльце, ждал, чтобы встретить Виктора. Он был серьезен, торжествен. Он сказал глухим от волнения голосом: