Человек ищет счастья
Шрифт:
— Чудак человек! Зачем нам тебя разыгрывать? Ты ж сам довел до этого девушку — ни ответа, ни привета. Дивчина о тебе вся иссохла, а ты хоть бы что. Ну, мы еще к этому вернемся, спросим еще за это!
— Ладно, ребята. Больше не буду. Принимайте. Не могу больше без вас, свет не мил, тоска заела.
— Примем? — обратился к ребятам Петя Колокольцев. — Как, ребята?
— Примем!!! — гаркнули разом.
Андрей улыбался сквозь слезы и думал: «Вот оно, мое счастье, среди этих славных ребят, рядом с Дусей. Большое, необъятное счастье, его всем хватит на всю жизнь…»
В
В Бресте началась советская земля. Это была не просто земля неведомой страны, простершейся на одной шестой земного шара, совсем не похожая на Аргентину.
Это была даже не просто земля Союза Советских Социалистических Республик, страны, о которой Гедалио слышал много противоречивого.
Это была земля его предков.
С малых лет, с самой колыбели, Гедалио слышал грустные русские песий матери. Они были первым впечатлением детства. Потом слышал их реже. Но песни детства не забывались. Они смутно тревожили душу мальчика.
Взрослел Гедалио, разумнее воспринимал жизнь, грустные мотивы настойчивее тревожили душу, зовя куда-то в неведомое, но дорогое, без чего трудно жить. В минуты веселья иногда мучительно ныло сердце, звучал знакомый мотив, и Гедалио было не по себе. Он знал: его родина там, за океаном.
Очень хотелось узнать больше о далекой родине. Но что ему могла рассказать мать, кроме того, что она из семьи обедневшего дворянина, что перед самой революцией ее посватал блестящий поручик Нисский, обрусевший поляк. Революция перевернула все вверх дном, и молодая чета Нисских оказалась в Париже. Три года жизни в европейской столице мать вспоминает с горечью: Нисские оказались на грани нищенства. Тогда пустились они в далекий путь через океан, очутились в Аргентине.
Мать тосковала по родине. Дожив до седин, готова была принять любые мучения, лишь бы вернуться в Россию, но это было невозможно. К тому же в Америке были дорогие сердцу могилы: мужа и двух сыновей. Она хотела быть с ними рядом и после своей смерти. А жить ей осталось уже немного.
В Москву Гедалио никогда не собирался. Не верил, что может наступить такой день, когда басовитый пароходный гудок возвестит ему о начале длительного путешествия. Но такой день наступил. В дорогу Гедалио собрался вдруг. Деньгами помогли товарищи. Мать продала вещи покойного мужа и сыновей.
И вот первая ночь на советской земле. Поезд мчался сквозь густо-синий покров ночи. Сонно постукивали колеса. Слышалось мерное посапывание спящих товарищей по путешествию. Гедалио курил сигарету за сигаретой, выходил в тамбур, вглядываясь в окно вагона. Мелькали темные деревья, плыли спящие таинственные поля. Или вдруг из густой синевы выпархивали светлячки полустанков и небольших станций, стремительно проносились мимо.
Утром поезд подъезжал к какому-то городу. И город, и станция утопали в зелени. Особенно красивыми показались Гедалио островерхие деревья, напоминавшие нефтяные вышки. Вспомнился родной городок Комодоро-Ривадавия на берегу Атлантического океана. За ним простиралась полупустыня Патагонии. Часто на океане беснуются штормы. А когда океан спокоен, он лениво перебирает солнечные блестки, покорно и ласково трется о берег. Сейчас в Патагонии холодный памперо поднимает тучи пыли. А ветры
…На станции встречали делегатов фестиваля. Гедалио с товарищами вышел на перрон. Зарябило в глазах от света, цветов, радостных лиц.
К их делегации протиснулась девушка в белой вышитой кофточке и протянула Гедалио букет цветов. «Красивая», — восхищенно подумал он и с чувством произнес:
— Спа-си-бо!
Но тут дали отправление, и Гедалио оттерли от новых знакомых. Он стал пробиваться к вагону и в сторонке, возле скверика заметил пожилую женщину. Она чем-то напоминала мать. Гедалио невольно вздрогнул, а сердце заколотилось от нахлынувшего волнения. Из-под неяркого синего платка выбивались седые волосы. Губы скорбно сжаты и морщины — на щеках, на висках. Глаза смотрят на радостную вокзальную кутерьму с печальной лаской. Руки натружены, жилистые, сильные. Гедалио шагнул навстречу этой женщине. Но товарищи, смеясь, подхватили его под руки и кричали:
— Опоздаешь, Гедалио. Скорее! Уж не задумал ли ты остаться здесь из-за этой красавицы, что подарила тебе цветы?
Ему сделалось грустно. Он вошел в вагон, встал у окна. Сотни рук тянулись к окнам, таких приветливых, дружеских. А Гедалио смотрел поверх голов туда, где у скверика стояла пожилая женщина. Горячая новая мысль вдруг пронзила его: «Я тоже мог быть с ними, встречать и провожать этот поезд. Мне бы, пожалуй, тоже казались странными теперешние мои товарищи в широкополых сомбреро, с гитарами через плечо. Да, я мог быть с ними, а я им чужой».
Когда подъезжали к Москве, волновался уже не один Гедалио, все прильнули к окнам. И первым вестником незнакомой столицы было высотное здание, освещенное вечерними лучами солнца.
Гедалио опустился на скамейку в скверике. В ногах гудело. Он еще никогда так не уставал.
Гедалио огляделся. В центре скверика стоял памятник Пушкину. Гедалио узнал его сразу — не однажды видел на фотографиях. У матери сохранился томик стихов поэта. Иногда она бережно листала его, читала вслух. Нет, не все понимал Гедалио из того, что она читала. Мать всегда старалась научить его хорошо говорить по-русски. Он и сам проявил прилежание, однако язык давался с трудом. Родным языком Гедалио стал испанский.
Гедалио откинулся на спинку скамейки, с удовольствием протянул ноги, чувствуя приятную истому во всем теле. Второй день без устали ходит он по Москве, носится из конца в конец в подземных поездах. На первом попавшемся троллейбусе мчится до конечной остановки, а потом на этом же троллейбусе возвращается обратно.
У Гедалио ненасытные глаза. Но он ничего не понимает. Ему все время твердили, что в Москве до сих пор ползают неуклюжие конки, гикают бородатые извозчики. Но где же конки и извозчики? А о метро он ничего не слыхал, ему и во сне не снились такие сказочные подземные дворцы. Дома он читал в газетах, что в Москве пришли в ветхость последние приличные дома, те, что строились еще до революции. Значит, неправду писали газеты. Где свирепые русские, которые бы смотрели на него, иностранца, с обидной подозрительностью?