Человек из грязи, нежности и света
Шрифт:
И даже в тот миг, когда пуля насквозь прошила его чувственный орган, Альфред Тарговиц сладко застонал, уже ощущая свою божественную Риту, и даже осознавая, что она уже никогда не была и не будет его возлюбленной.
Он знал, что его единственное на свете обладание ее телом и есть та оправданная цель жизни, ради которой он жил все это время.
Даже глядя в холодное дуло автомата, Альфред отчаянно шевелил свой обнаженный член, чувствуя тело своей любимой и невероятно отдаленной Риты не только расстоянием, но и всей своей
От удивления киллер даже не сразу произвел контрольный выстрел в голову…
Воспользовавшись этим, Альфред Тарговиц все же довел себя до оргазма и сладостно вскрикнул, уже навсегда покидая свое ненужное и жалкое тело.
В последнюю минуту жизни он успел подумать, что онанизм прекрасное оружие против Смерти.
При всей извращенности своей жертвы убийца был полон странного благоговения перед ней.
И дело заключалось даже не в том, что убийца Альфреда Тарговица тоже когда-то мастурбировал, просто за последнее мгновенье жизни своей жертвы он успел почувствовать нечто большее, чем могла ему сказать сама жертва.
Иными словами, действо жертвы оказалось более многомасштабным явлением в душе его раскаявшегося убийцы.
Даже в самый последний миг, когда он нажимал на курок и производил контрольный выстрел в голову, все еще думая о деньгах, которые отрабатывал, он чувствовал какой-то непонятный подвох не только в сознании, но и во всей своей запутанной жизни.
Глава 70. Любовь засасывает, как пылесос
Читая деяния Фомы, Эскин натолкнулся на любопытную историю: Прекрасный молодой юноша был послан в дальние странствия на поиски жемчужины, которая представлялась Эскину премудростью, гносисом.
Пройдя через множество искусов, юноша находит драгоценную жемчужину, но в той далекой стране, куда он прибыл, его засасывает чужая среда, и он быстро погрязает в омуте страстей.
И тут к нему приходит помощь свыше в виде письма отца, увещевающего его в самых добрых и прекрасных выражениях вернуться на родину, и отрок возвращается в светлый дворец своего отца, захватив с собой и добытую им жемчужину.
А перевернув еще две-три страницы, Эскин в деяниях Иоанна прочитал такое место. Он, Христос, сказал им: «Хочу быть спасенным и спасти хочу! Аминь! Хочу быть освобожденным и освободить хочу!
Аминь! Хочу быть уязвленным и уязвить хочу! Аминь!
Пожрать хочу и быть пожранным! Аминь! Услышать хочу и быть услышанным! Аминь! Будучи сам весь разумом, хочу, чтобы меня уразумели! Аминь!
Омытым быть хочу и омыть хочу! Аминь! Благодать руководить хором, я хочу играть на флейте, прыгайте все. Аминь. Плакать хочу, плачьте все! Аминь!»
В этом куске божественного откровения Эскин ощутил близкое освобождение своего отца.
Он еще не знал, как это произойдет, но он был весь в предчувствии. Уже не раз и не два книги выручали его, они как Боги не говорили с ним,
– Вы, что, не верите мне, – обиделся Эскин.
– Берегись мыслей, от которых нельзя отвязаться, – сочувственно улыбнулась Алла.
– Ну, ну, – вздохнул Эскин.
– Ты слишком много думать, – обняла его Лулу, нежно уткнувшись в него своим большим животом, – лучше думать о маленьком! – и она погладила рукой свой живот.
Тогда Алла чувствуя ревность, прижалась к Эскину сзади своим еще маленьким животиком.
– Я думаю об этом, дорогие мои жены, но и отца своего забывать не хочу!
– Пойдем в постельку?! – шепнула Алла.
– Обязано пойдем, – поддержала ее Лулу.
– Не обязано, а обязательно, – рассмеялся Эскин и пошел, ведомый ими за ручки ложиться в постель.
За то время, что он без конца мочился в свои подгузники, они очень наскучились без него, и теперь по нескольку раз в день затаскивали его в постель.
Другой бы мужик, наверное, уже устал, но только не Эскин. После своего выздоровления, у него вдруг, как у бегуна на длинной дистанции, появилось седьмое дыхание.
Он даже и сам удивлялся той невероятной легкости и силе, с какой достигался каждый их оргазм. Их тела так идеально подходили друг другу, как будто в божественной сфере с них кто-то снимал мерку.
Само же чередование белого и черного тела олицетворяло философскую расцветку шахматной игры.
У Лулу уже появилось молоко, и Эскин с трогательной нежностью всасывал в себя ее сосочки.
Соски Аллы Эскину напоминали озаренные светом колосья пшеницы, которые тоже набухли, но еще до конца не созрели.
Он целовал их с не меньшим сладострастием, как будто совершая священный ритуал, знаменующий собой грядущее прикосновение к этим сосцам младенческих губ и десен, и себя в это мгновенье Эскин представлял их крошечным ребенком.
Его уд, проникающий в их нежное лоно, как в родное жилище, никак не хотел расставаться с этим полноценно-чувственным ощущением.
Заполнив до отказа сосуды этих нежных тел своим семенем, Эскин блаженствовал, он лежал между ними, обнимая и прижимая их к себе, вслушиваясь в их дыхание, как в удивительную и неповторимую музыку.
Он довел свою интимную жизнь до совершенства, и овладевал своими женами только по одному разу, но с перерывом в один – полтора часа.
За это время его силы быстро восстанавливались, и он опять с безумной яростью вгрызался в их нежные тела.
Крики, стоны, шумные вздыхания и переливчатые трели, выходящие уже не из губ, а из носа как из органа удивительно легко заменяющего губы, все это вместе взятое обволакивало сознание Эскина радостным флером.
Когда он отдыхал с ними, то вспоминал каждое мгновенье, пережитое ими в оргазме.