Человек из Назарета
Шрифт:
— Хорошо говоришь, — отозвалась девушка. — Приятно слушать. Ладно уж, дорогой, шагайте дальше, куда вы там направлялись. — И она хлопнула Иисуса по задней части, цокнув языком, будто погоняла коня. Иисус приятственно улыбнулся.
— Ты должен был бы отчитать ее по всей строгости, — заметил Иоанн, когда они двинулись дальше. — То, чем она занимается, греховно.
— Ты мог бы сам отчитать ее, если считаешь, что это было необходимо.
— Я осудил ее взглядом и суровым выражением лица. К сожалению, ты отвлек ее внимание своей небольшой изысканной речью.
— Греховно… Конечно, греховно, — сказал Иисус. — Она сдает внаем свое тело, которое не что иное, как ходячий храм Господа, и побуждает мужчин использовать
— Тем не менее ты улыбаешься.
— Мне понравилась эта девушка. Да, она не благочинна, но как раз благочиние я и ненавижу, а оно тем не менее не числится среди грехов. Перишайа и последователи праведного Садока [66] — люди, конечно, очень благочинные и даже, по их собственному горделивому предположению, святые. Я же считаю, что грешники представляют больший интерес, чем праведники.
66
Садок — первосвященник во времена царей Давида и Соломона. 2 Цар., 8, 17; 15, 24–36; 3 Цар., 1, 8–45.
— Ты очень, очень странно говоришь.
— Если в будущем нам с тобой придется делать какую-то большую работу, именно к грешникам мы и должны идти. Пора бы нам начинать учиться тому, как впускать грешников в свое сердце. Грешники должны нравиться нам.
— Кому нравятся грешники — тому нравится и грех.
— Нет, вовсе нет! Это то же самое, что сказать: кто заботится о больных — тот заботится о болезнях. Позволь мне отказаться и от слова нравиться. Любить— вот нужное слово.
Как-то раз, гуляя днем поблизости от холма, который своими очертаниями был похож на человеческий череп и на вершине которого происходили казни, Иоанн с Иисусом стали свидетелями сцены, о которой предпочли бы даже не слышать. На их глазах происходило бичевание двух вопящих мужчин, приговоренных к распятию. «Это воры», — поведал друзьям дородный торговец, довольный тем, что мог наблюдать, как вершится правосудие.
Дрожа от ярости, Иисус сказал Иоанну:
— В Законе Моисеевом сказано: «Не кради» [67] , но я скорее предпочел бы, чтобы меня обокрали, и сказал бы преступнику «Аминь!», нежели допустил бы, чтобы вора полосовали кнутом и прибивали гвоздями. «Не крадите». А почему, собственно? А потому, что иначе тебя распнут. Взгляни на всех на них, взгляни на их самодовольную благочинность, облаченную в безупречно отстиранные одежды!
67
Исх., 20, 15.
Эти громкие слова привлекли внимание многих зевак, которые с любопытством обернулись и увидели высокого мальчика.
— Пойдем отсюда, — сказал Иоанн.
Дрожавшему от гнева Иисусу и самому хотелось поскорее покинуть это страшное место.
Когда пасхальные торжества закончились и пилигримам пришло время покинуть Иерусалим, Мария и Иосиф попытались найти своего сына, но их поиски были безуспешны.
— Он где-то среди молодежи, — сказал хозяин каравана, неопределенно указав на середину готовившейся в путь вереницы верблюдов, ослов и пешего люда. — Они там распевают новые иерусалимские песенки и пиликают на двухструнных скрипках. Ваш сын наверняка среди них.
Но Иисуса там не оказалось.
— Подождите нас, — попросил Иосиф, — нам нужно поискать его.
— Когда солнце коснется верхнего края вон той башни, мы отъезжаем. Никого ждать
Мария и Иосиф, очень обеспокоенные, пошли искать Иисуса. Повсюду воры, драчливые сирийские солдаты, разные опасности…
А в это время Иисус в одиночестве отправился в Храм, зная, что тишину его теперь не нарушают ни звон монет, ни хлопание голубиных крыльев, ни блеяние ягнят — все то, что обычно сопровождает возложения даров и жертвоприношения. В переднем дворе он был не один: с башни наблюдали стражники, вооруженные копьями, — так было заведено с того самого дня, когда изображение Тиверия едва не попало в Святая святых. Иисус стер с глаз маячившие на башне фигуры, не пустил в уши грубоватые шутки на плохом арамейском, вроде: «Немного запоздал, йелед, а?» Он стоял посреди переднего двора, ощущая присутствие Бога в невидимом луче, протянувшемся к нему от алтаря, более жарком, чем солнце над головой. Можно было подумать, что он находится в состоянии транса.
Мимо проходил какой-то почтенный служитель Храма, который, увидев Иисуса, мягко спросил:
— Что ты делаешь здесь в одиночестве, сын мой?
— Едва ли я в одиночестве, — ответил мальчик с полуулыбкой. — Здесь Бог.
— «Из уст младенцев и грудных детей… [68] » — начал было священник.
— Я не грудное дитя и не младенец. Впрочем, мне следовало бы подумать — и теперь я говорю это своими устами, — что дитя и младенец одно и то же. По установлению нашей веры, святой отец, я теперь мужчина.
68
Пс., 8, 3.
Подошел еще один бородатый служитель и, не обращая внимания на мальчика, сказал, что приходил такой-то и сообщил, что вопрос относительно такого-то решен удовлетворительно.
— Хорошо, хорошо, — сказал первый служитель. — Настоящий муравей этот человек, какую бы работу ни делал. «Пойди к муравью, ленивец… [69] » — процитировал он и, улыбаясь, обратился к Иисусу: — Послушай, мой мальчик, в Священном Писании есть слова на любой случай.
Мальчик улыбнулся в ответ:
69
Пс., 6, 6.
— Притчи Соломоновы скорее разумны, чем священны. Мы ведь должны делать различие между краткими мирскими записками царя, который был человеком дела, и теми действительно священными высказываниями, которые возвышаются над обыденной жизнью.
— Кажется, ты не только читаешь, но и думаешь о прочитанном. Но послушай, мой мальчик, добрый совет: не думай слишком много. Думать — это значит расщеплять, делить, распределять по категориям, а этого со словом Божьим делать не следует. Ты не должен говорить, что вот это мирское, а вот это священное, ибо в таком случае придешь к тому, что перестанешь проглатывать текст Писания целиком, а здесь таится опасность ереси.
— Целиком глотают собаки, — возразил Иисус, — а человек разжевывает и выплевывает то, чего глотать не стоит. Разве то же не относится и к Книге притчей Соломоновых?
Ни тот, ни другой священник не могли обижаться на то, что можно было бы истолковать как проявление мальчишеской дерзости, поскольку Иисус говорил с застенчивой улыбкой и сопровождал свою речь почтительными жестами. Кроме того, они, почти вопреки их воле, были очарованы зрелостью этого подростка, рослого, но лишь с намеками на бороду, с абсолютно невинным взглядом прекрасных серых глаз. К двоим священникам присоединился еще один, очень тощий и полностью лишенный юмора, и задал вопрос, прозвучавший в этот момент чрезвычайно глупо: