Человек из Назарета
Шрифт:
А Захария все кивал и кивал головой.
На самом деле о том, что Елисавета в тягости, в Назарете уже было известно.
Сидя у входа в мастерскую, Иосиф шлифовал песком деревянное ярмо для быка, которое закончил совсем недавно одним погожим утром, и рассуждал об услышанном. Здесь же, с кислым выражением лица, сидел средних лет человек — пекарь по имени Иофам, всегда скептически смотревший почти на все, что его окружало, и таким же скептическим, разумеется, было его отношение к последней новости.
— Полный вздор рассказывают те, что прибыли с караваном из Аин-Карима, — заявил он. — И ты это знаешь.
—
— Но каким образом? — спросил еще один человек, сидевший тут же, по имени Измаил. — Ей что, приснилось это?
— А почему бы и нет? Сами знаете, в снах приходит очень многое.
— Просто безумие какое-то! — воскликнул Иофам. — Это ведь та самая Елисавета, которая замужем за… как его там? — за священником, который будто бы онемел? Так или нет?
— Точно так, — подтвердил Иосиф. — Троюродная родственница Марии.
— Господь подходит к нему с левого бока, — съязвил Иофам, — и поражает его немотой. Господь подходит к нему с правого бока — и он уже готовится стать отцом.
— Впрочем, нет никакой гарантии, что это будет именно сын, — заметил Измаил. — Небось раздуваются от гордости, что к ним сам Господь благоволит, а тут вдруг раз — и дочь!
— Господь не стал бы так беспокоиться из-за дочери, — сказал Иофам. — Но что бы там ни было, каким же образом он сообщил ей об этом? Он — я имею в виду священника, а ей — это значит своей жене. Ведь он же немой!
— Она умеет читать, — заметил Иосиф. — Уверен, что умеет. Всего и нужно-то было — взять и написать это. Там связей хватает, я имею в виду ее семью. К тому же люди состоятельные, что тоже неплохо. И еще родство — дальнее, правда, но все же родство — с царским, можно сказать, семейством. С самим царским домом.
— Не надо рекомендаций, — прервал его Иофам, а затем спросил: — Когда же мы получим приглашения на свадьбу?
— Времени еще много, — ответил Иосиф. — Мы только-только подписали договор.
— Иосиф обрученный! — торжественно произнес Иофам. — А его возлюбленная уже покинула его.
— Полегче, Иофам, — предупредил Иосиф, поднимая отполированное ярмо. — Полегче. Есть ведь какие-то пределы.
Здесь Измаил, который был старым и тщедушным, закашлялся. Иофам изрек:
— Напоминание о бренности: «Помни, о человек, когда ты кашляешь, что это скрежет пилы, впивающейся в ствол древа твоей жизни».
— Что-то я не припомню этого текста, — сказал Измаил, закончив кашлять.
— Я только что его придумал. Слово пророка Иофама. — И он направился через улицу к своим печам.
Когда Елисавете пришло время рожать, повивальных бабок явилось намного больше, чем было нужно. Все эти бабки, на много миль вокруг, очень хотели помочь или хотя бы просто быть свидетельницами чудесного рождения, о котором весь их прошлый опыт говорил, что такое невозможно, несбыточно или, во всяком случае, маловероятно. Правда, где-нибудь в книгах могло быть написано о чем-либо подобном, случавшемся с другими женщинами спустя много времени после того, как у них в известном возрасте прекращались месячные, но поскольку о книгах повивальным бабкам ничего известно не было, то они по этому поводу и не волновались. Вот священник Захария, человек в книгах сведущий, — тот ожидал прихода чуда, но он был нем и к тому же, как знали все повивальные бабки, недавно впал в детство. А у Елисаветы все признаки
Затем, довольно легко, Елисавета разрешилась от бремени младенцем. Это оказался мальчик, здоровый и крепкий, и, когда его отделили от пуповины и шлепнули, он закричал на белый свет громко и с великой страстью. Большой младенец! Один из самых больших, каких им доводилось видеть!
Здесь, я полагаю, необходимо все же сказать, что, вопреки легендам, появившимся уже после смерти этого человека, младенец вовсе не был гигантом. Все мы слышали рассказы об отрезанной голове, хранившейся в огромном сосуде для вина, о том, что она была размером с бычью, и всякие прочие байки; говорили также, что она была очень тяжелой (эту сказку распространил некий галл) и что будто бы, дабы поднять ее, требовались усилия двух или трех мужчин, однако никому не известно, где эта голова находится теперь.
Новорожденный был просто большим ребенком, а затем он вырос и стал мужчиной, рост и телосложение которого были необычны для израильтян, народа низкорослого, однако этого мужчину нельзя уподобить ни Голиафу, ни даже Самсону, если уж говорить о людях, в реальном существовании которых можно не сомневаться. О гигантизме Иисуса Наггара (или Марангоса), который конечно же был кровным родственником этого младенца, рассказывают очень похожие истории, и в них, полагаю, есть доля правды, но только тогда, когда речь идет о взрослом человеке. Однако позвольте мне не предвосхищать событий. Пусть о новорожденном будет сказано только то, что был он крепким и громогласным. Когда наступил день его обрезания, он, несчастный, истошно ревел над потерей своей крайней плоти так, будто это была самая драгоценная вещь на свете. Священник, совершавший обряд, произнес:
— Дитя отдает Богу Авраама эту плоть от тела своего, отсутствие которой тело чувствовать не будет, и эту кровь, которая лишь слегка пятнает края чаши, ее принимающей. И будет он наречен именем отца своего — Захария.
При этих словах Захария очень разволновался, но за него сказала его жена:
— Нет. Его имя — Иоанн.
Вся компания, собравшаяся на обряде, была изрядно удивлена, а священник не просто выразил свое удивление — несмотря на то что Захария, старший по сану, стоял рядом, бурбуркая и трясясь всем телом, он был готов сделать Елисавете выговор.
— Иоанн? — переспросил священник. — Никто из твоей семьи или семьи его отца не носил такого имени. Это против обычая.
— В Храме, когда моего мужа посетило видение и он услышал пророчество, младенцу было дано имя, — возразила Елисавета. — И это имя Иоанн.
— Мы должны услышать мнение отца непосредственно из его уст, — сказал священник, — но пока эти уста молчат.
Захария патетически замычал и показал жестами, что ему нужны восковая дощечка и стилус, и тогда сама Елисавета принесла их ему. Однако никак нельзя доверять тому добавлению к этой замечательной истории, что младенец, когда Елисавета несла принадлежности для письма, будто бы начал выкрикивать свое имя. Богу не было никакого смысла заставлять его так кричать, поскольку почти тотчас же, едва начав писать, Захария обнаружил, что после девяти месяцев молчания он снова обрел способность говорить. Твердо и спокойно Захария произнес: