Человек из очереди
Шрифт:
— Дайте книгу жалоб!
— И предложения?
— Издевается, матрена! Где товар? Дайте начальство — хуже будет. Прилавок разнесем, — и кто-то стукнул кулаком по прилавку.
Продавщица малость струхнула.
— А вот милицию, — заливисто начала она.
— А обэхээс, — крикнул кто-то издалека.
Позвали заведующую, женщину пожилую и болезненную.
— В чем дело, товарищи?
— Под прилавком пошарьте.
Та заглянула под прилавок.
— Нет ничего.
— И нам позвольте.
— Не имею права. Вы в одежде. Я вынесу накладные.
И вынесла. Протянула кому-то.
— Видите: сосиски,
— Примерно так.
— Отдыхайте, товарищи. Приходите завтра.
— Да что это с людьми делают.
— Сами от пуза, в три горла, на нас — наплевать.
— Разговорчики такие.
— Скоро требуху выбросят, а мы будем жрать и хрюкать.
— Тоже поосторожней на поворотах.
И всё! Стихли люди, лишь глухое ворчание — обнаглели! наплевать! народ!
Ах ты, какое канальство. Час вычихали — и хоть бы что. Не в часе дело. Не то обидно. Человека не уважают — вот что обидно. Смех на такие слова, одни смешки-смефуечки. То ли ждет нас, бабуся, какая зима ожидает нас, милая, какая зима, еще только декабрь, дорогая.
Да, декабрь стоит, месяц тяжелей, и погода наимерзейшая: вроде снежок днем падал, и мог, казалось бы, прояснить воздух и дать человеку возможность увидеть мелкие звездочки, — но нет, тяжело лежит низкое небо, липкий туман опустился на землю, дома влажно, холодно блестят, дует с залива ветер и донага раздевает человека, в какие одежды он ни рядись, тротуары чем-то посыпали, и жижа хлюпает под ногами, и прямо ходить нет никакой возможности из-за сопротивления ветра и плотного тумана, и приходится бочком продираться сквозь туман, сдерживая, разумеется, поахивания при всяком неосторожном шаге.
Да тут еще надо проходить возле дома, который полтора года назад поставили на капремонт — тротуар перегородили забором, и идти нужно по узким доскам. И тут не то беда, что козырек над забором положили низко и всякому человеку выше полутора метров приходится складываться на манер перочинного ножа и ползти вроде каракатицы — это отчего же не поползти, это даже и полезно, это физзарядка неожиданная получается, а то беда, что доски положили крашеные, да так замечательно крашеные, что полтора года шаркают по ним ногами, а краске хоть бы что — да в домах таких красок и не бывает, — и как снежок либо туман, ползут по дощечкам людишки, словно бы коровки по льду, шмякаются себе да и шмякаются, вроде бы и весело со стороны, но да ведь и ты из того же теста, сам загудишь как миленький и отобьешь последние потрошки.
Так и полз Владимир Иванович, не отрывая ног от досок, уж какие слова говорил он строителям и прочему над ними люду, повторять, видно, не следует, словом, сполз он с мостков, постоял мгновений несколько у булочной, чтоб улеглась в нем злость, отдышался, да и вот оно: вот булочная, а это значит, что дом вовсе рядом, дом есть дом, жена есть жена, внучка Ириша есть внучка Ириша. И при таком соображении Владимир Иванович повеселел.
Ириша — дочь Виктора, двадцатипятилетнего сына Владимира Ивановича. Виктор и его жена Маша как закончили строительной институт, сразу поехали на стройку века деньги зарабатывать. Они при отъезде не прикрывали желание построить кооперативную квартиру молодежными и прочими порывами, и когда Владимир Иванович сказал, что поднатужась можно сообща и придумать что-нибудь (имелось в виду, что Владимир
Они хотели взять с собой и Иришу, тогда двухлетку, но тут Владимир Иванович вцепился в сына, как бульдог в мякоть, вы-де гонор свой самостоятельный выказываете, а девочке по времянкам расти, словом, Иришу оставили ему, и теперь Владимир Иванович тревожно ожидал, когда кончатся положенные сроки и ребята вернутся.
Конечно, детально ознакомившись с жизнью, Владимир Иванович знал, что всем хороша телушка, да вот рубль перевоз, да могут не уложиться в положенные сроки, да здесь еще наожидаешься с кооперативом (хотя ребят, как вернувшихся со стройки века, могут запузырить без очереди, да еще если, как в песне поется, мы за рублем не постоим). Словом, пока каша варится и помешивается, у повара может пропасть охота есть ее. А там Ириша подрастет, глядишь, будет не такой забавной, может, подостудится любовь к ней, может, без боли удастся оторвать ее от себя.
За булочной Владимир Иванович свернул направо, по лестнице поднялся на гору, прошел темным Песочным переулком и был дома.
В коридорчик выбегала Ириша, и сердце Владимира Ивановича ворохнулось, и его защемило жалостью: Ириша за неделю побледнела, лицо ее осунулось, грудка была повязана серой шалью, и концы шали крылышками торчали у лопаток.
— А я ждала тебя, деда, а где был? — и она хотела прижаться к коленям деда.
— Кыш, кыш, — не подпустил ее к себе Владимир Иванович. — Дай согреюсь. Иди в комнату. Здесь дует.
А тут и Вера Васильевна вышла к нему, и она улыбалась. Ну, вот и главное: за совместные годы, что говорить, изменилась Вера Васильевна, расплылась так это незаметно, обесформела, скажем так, основательно, волосы поседели, — а вот улыбнется она Владимиру Ивановичу — и всё! — где горечи, и уж беда вовсе не беда, и всего вокруг в полном довольстве, и всё сплошные ладушки. То и знает, чем пронять Владимира Ивановича. Хотя вот — если б знала все про свою улыбку, это был бы ход заученный и, следовательно, пустой. А вот рада, что Владимир Иванович домой пришел, и он есть человек, по которому она скучала и на которого угрохала четверть века.
Чтоб оправдать позднее возвращение, Владимир Иванович сказал:
— В магазине за сосисками проторчал. Вот же их за уши от кормушки не оттащишь, — начал было разгоняться Владимир Иванович, но Вера Васильевна остановила его:
— И хорошо, что не купил, Маня (это соседка и подруга Веры Васильевны) в город ездила. Так купила нам колбасы.
— То и слышу запахи. Да капусты, так понимаю, натушила. Доктор был?
— Был.
— Ну? Воспаление легких?
— Пока, говорит, ничего определенно сказать нельзя.
— А когда можно?
— Послезавтра рентген.
— А кашляла?
— Но поменьше.
— Тогда ужинать. Ириша, к столу.
— Я не хочу.
— Ириша к столу! Да руки помой! — напустил на себя строгость Владимир Иванович.
Ну, глупая ли девочка, сразу поняла, что не следует огорчать деда, и принялась засучивать рукава кофты.
И даже порадовала деда скороговоркой, которую выучила в детском саду. Вытянула ручки вперед, затем согнула их в локотках и, словно бы переливая воду из ладони в ладонь, запела: