Человек, который хотел выпить море

Буйокас Пэн

– Я хочу увидеть свою дочь! Но даже ради нее я не могу и не стану каяться прежде настоящих преступников.

– Снова он взялся за свое, – проворчала жена священника. – Хочет заморочить нам голову заумной болтовней. Здесь только один-единственный преступник – он!

– А разве спустить человека в унитаз – не преступление?

– Он получил по заслугам. Если бы этот язычник не прогнал апостола Иоанна, мой муж стал бы настоятелем крупнейшего монастыря и мертвым главой всей Греческой православной церкви, а то и всего христианского

мира!

Священник велел жене успокоиться и напомнил, что они пришли сюда ради несчастной матери, не желая никому зла. И сделал знак мужчинам отойти от могилы.

– Вам с женой тоже лучше оставить нас, – сказал Лукас. – Вы могли предотвратить гибель Ариса, но не сделали этого.

– Он заслужил смерть! – снова выкрикнула жена священника.

– Идем, женщина, – позвал ее муж, – оставим мать наедине с сыном.

– А как мы узнаем, что он покаялся?

– Могила не откроется до тех пор, пока его мать не останется довольна.

И Лукас остался один на один со своей матерью. Какие бы недобрые чувства он ни испытывал к ней, все же ему было тяжело видеть ее в таком плачевном состоянии. Впрочем, он достаточно хорошо знал ее и предполагал, что все это было лишь уловкой, призванной смягчить его сердце и добиться от него желаемого, а ему не уступить ни в чем. Он даже невольно восхитился ее хитростью и упрямством. И после смерти она не оставляла своей решимости разлучить его с Зефирой!

Но на этот раз у него в рукаве был припрятан козырь! Если он правильно его разыграет, возможно, даже заставит мать саму отвести его к могиле Амазонки. И он заставил себя ожесточиться.

– Я поклялся дочерью, что не покаюсь прежде настоящих преступников. А ты действительно виновна – даже если в одной только смерти Ариса. Если бы ты дала мне тогда поговорить с Зефирой на набережной, Арис остался бы жив. А уж если тебе не дорога даже жизнь собственного сына… – Он покачал головой. – Как же ты могла так поступить, зная, что моя жизнь в опасности?

Мать устремила на него покрасневшие глаза с опухшими веками.

– А почему ты не позвал на помощь меня? Ты всегда обращался за советами к бабке. Ты назвал дочь ее именем. Неужели ты не мог хотя бы раз обратиться ко мне? Неужто мое преступление так ужасно, что ты не можешь вспоминать обо мне без содрогания?

– Если бы ты только знала, как сильно я желал иметь мать, которую мог бы осыпать благословениями! И все время спрашивал себя – неужели она и в самом деле была такой, какой я ее помню? И постоянно мне приходит на память та поляна, чтобы напомнить, что ты оказалась способна разбить сердце самого нежного, благородного и преданного из всех мужчин, которых я знал.

Его мать приподнялась на локте:

– Не учи меня супружеской верности! Если сердце твоего отца и разбито, то уж никак не по моей вине.

И тогда Лукас решил пойти с припрятанного козыря.

– Пока что я ему ничего не сказал.

– Ты кричал об этом с верхушки дерева, так что слышали все!

Бенито просил тебя замолчать, но ты думал только о том, как отомстить мне и настроить отца против единственного человека, который любил и утешал его и заботился о нем до самой его смерти. Даже после смерти я единственная, кто о нем думает, пусть он и не навещает меня, даже когда цветет миндаль. Он слишком занят поисками своих родителей. – Ее глаза наполнились слезами. – А мне что прикажете делать с собой, когда ни один мужчина не думает обо мне, даже мой принц…

Лукасу внезапно захотелось обнять ее и осушить ей слезы, пообещав, что он теперь станет думать о ней, и с этих пор даже непременно с нежностью. Но что, если она просто притворялась с целью не дать ему переговорить с отцом и желая добиться от него того, в чем он до сих пор не шел на уступки? Чтобы удостовериться, он спросил:

– Как мне поправить дело?

– Уже все равно слишком поздно.

– Тогда зачем ты велела им привести меня сюда?

– Хотела в последний раз услышать твой голос, – сказала она и дотронулась до его щеки. – Пусть твой жребий будет легче моего, сынок. И при жизни, и после нее.

И тут могила отворилась. Она его простила! Он был волен идти куда угодно. И тем не менее не двинулся с места.

– Что значит – в последний раз? – спросил он.

– Прежде, чем подействует проклятие твоего отца.

– Какое проклятие?

– За то, что я думаю не о нем, а о другом мужчине… – Внезапно изо рта у нее выкатился шарик нафталина. – Вот – проклятие уже начинает действовать! – простонала она. – И зачем только ты пришел сюда ее искать? Такие вещи лучше оставлять как есть. Их лучше оставлять как есть! – выкрикнула она снова, и изо рта у нее посыпались новые шарики, не давая ей вздохнуть.

Лукас пытался поднять ее и сказать ей все те слова, которые теперь подсказывало ему сердце, но шарики сыпались с такой быстротой, что через несколько секунд засыпали ее всю, и если бы он не выбежал из могилы, то и сам оказался бы погребенным под ними.

29

Снаружи резко похолодало, и горизонт затягивали грозовые облака. Но Лукас видел только полные ужаса глаза матери. Он знал, что этот взгляд отныне станет везде преследовать его, если только он не разыщет отца и не уговорит его взять назад свое проклятие.

Могила отца не могла быть далеко отсюда. Лукас огляделся по сторонам и вскоре увидел отца на крыше часовни, стоявшей посреди кладбищенской аллеи. К стене часовни была прислонена лестница. С тяжелым сердцем Лукас вскарабкался по перекладинам. Он обещал принести отцу вести о его родителях, пригласить его на чашку кофе и поговорить с ним по душам – а принес только новую боль. И Лукас понятия не имел, как избавить его от этой боли, не поворачивая в ране нож.

Отец сидел на дальнем конце крыши, свесив вниз ноги. В руке он держал удочку.