Человек-легенда
Шрифт:
– Сейчас у нас в Ганчештах два богатея: он да главный управляющий винокуренного завода князя Манук-бея Артем Назаров. Тоже паук. И как они ловко свои дела обстряпывают! Диву даешься!
До самого вечера просидел у Анны Андреевны Котовский и все спрашивал:
– Я вас не стесняю? Вам не будет неприятностей, что принимаете у себя п-подозрительную личность? Как-никак, а сидел в тюрьме!
Анна Андреевна махала на него руками и обижалась, что он спрашивает ее о таких вещах.
Вечером Котовский попросил:
– Тут недалеко... вы не пойдете, не
– Да, да, конечно!
– всполошилась Анна Андреевна.
Пока она ходила за Софьей, Котовский рассматривал картины на стенах. "Аленушка" Васнецова. Левитан. Скромная обстановка, но умеет Анна Андреевна скрасить свою жизнь. Вот и коврик висит собственной работы, и абажур на лампе красивый, и на окнах цветы. Комнатка небольшая, вроде как столовая, а за печкой уголок есть, там кровать стоит - спальня, вот и получается целая квартира.
Софья прибежала. Запыхалась, сразу метнулась к брату, обняла и заплакала.
"Значит, знает, - подумал Котовский, - и о тюрьме и обо всех моих мытарствах. Наверное, Анна Андреевна посвящает".
– Похудел-то как!
– первое, что проговорила Софья.
– Да и ты что-то не полнеешь, - отшучивался Григорий Иванович.
– Я думал: вот такая помещица стала!
– А! Что обо мне говорить! Ну, Анна Андреевна сообщила мне, что сейчас у тебя хорошее место. Держись уж за него. Дай-то бог, чтобы все устроилось.
– Елена пишет?
– Как уехала - словно в омут канула. Ни звука.
Больше ни о чем таком семейном не говорили. Немножко стесняло присутствие хоть и хорошего, сердечного, но все-таки постороннего человека. Уселись за стол (в комнатке больше негде было садиться) и стали перебирать ганчештинские новости. Григория Ивановича все интересовало. Он всех здесь знал и помнил.
– Как наша школьная сторожиха, которая нас все с огорода гоняла?
– Живет и здравствует.
– А этот... у кого мы грушу подпилили... Роман Афанасьевич?
– Знаю, знаю, о ком ты говоришь. Перебрался в Оргеев.
– А как дедушка, которого еще, помнишь, всё мальчишки дразнили?
– Никанор? Помер. Еще в прошлом году. Отмаялся.
– Ой!
– вскочила вдруг Софья.
– Мне еще ужин готовить, сейчас мой-то вернется с работы...
Они попрощались. Анна Андреевна их провожала, стоя на крыльце. И затем каждый направился в свою сторону. Софья стала осторожно пробираться по лужам, а Котовский исчез в сумерках - только слышно было некоторое время, как хлюпал по грязи его конь.
Котовский разъезжал по лесам и оврагам своего участка. Ночевал, где застанет ночь: или на сеновале, или даже в лесу. Загорел, поздоровел. Все лето прошло в этом счастливом отдыхе.
А затем, как и следовало ожидать, лесничий несколько смущенно заявил Котовскому, что больше в его услугах не нуждается. Он извинялся, оправдывался, наконец его честная
– В чем там у вас дело, я не знаю, - сказал лесничий, - я далек от всякой политики... У меня семья... ну и приходится, знаете ли, считаться...
Жизнь готовила Котовскому новые испытания.
Скоповский опять строчил донос. Велика была злоба этого человека! Он задался целью во что бы то ни стало сгноить в тюрьме бывшего своего управляющего. Для своего замысла он привлек и Семиградова. Каких только небылиц не выдумывали они, усевшись вдвоем над листом бумаги!
Скоповского подогревала распространившаяся по всему городу история с этим злосчастным окном. Пустил этот слух садовник, случайно наблюдавший полет. А в городе, изнывавшем от скуки, шутники придумали массу забавных подробностей. Некоторые говорили, что Скоповский, выброшенный управляющим в окно, летел вниз головой, воткнулся в мягкую землю по плечи и его пришлось - понимаете?
– выдергивать, как редьку из гряды! Наконец, уверяли, что никакого управляющего вообще не было, а была разъяренная супруга, и Скоповский сам выбросился в окно и попал не то в куст шиповника, не то просто в крапиву...
Скоповскому нельзя было появиться в обществе. Сразу на него показывали глазами: "Тот самый помещик", - и начинались перешептывания да смешки.
Скоповский и Семиградов ездили в жандармское управление, лично нанесли визит бессарабскому губернатору Харузину. И двадцать второго ноября 1903 года Котовский опять очутился в тюремной камере.
Снова загремели тюремные ворота, снова гулко прозвучали в темных тюремных коридорах тяжелые шаги, затем распахнулась дверь в камеру и снова за ним захлопнулась. В подслеповатое окошечко, прочно загороженное толстыми железными прутьями, почти не проникал свет. Затхлый воздух был неподвижен. Да, все здесь было устроено с таким расчетом, чтобы тот, кто попал сюда, медленно чахнул и гнил.
Но Котовский совсем не собирался чахнуть. Нет, он еще только начинает по-настоящему жить. Все, что прожито до сих пор, - подготовка. И ведь он не выполнил обещания! Еще в прошлом году, находясь в тюрьме, он сказал одному человеку, что следующий раз будет сидеть в тюрьме за дело. Где же это дело? Что может делать он, Котовский?
Котовский лежал на нарах и обстоятельно разрабатывал план действий. Он посвятит всю свою жизнь борьбе с богачами, помещиками, правителями - со всеми, кто мучит и терзает бедняков.
Эти мысли были бесформенны, Котовский шел на ощупь, своим собственным опытом, своими побуждениями и чувствами. Он только осознал, что навсегда связывает судьбу с обездоленными. Он только понял, что будет бороться всеми средствами со сворой сытых, самодовольных, облеченных властью, со Скоповским и Семиградовым, с тем хозяйчиком, который выбросил на улицу Ивана Павловича, с купцом Гершковичем и всеми другими пауками-кровососами.
В этих мыслях незаметно прошло время. Как и в прошлый раз, Котовского вскоре выпустили.