Человек-Олень
Шрифт:
— А-а-у-а-а-а! — завопил опять Аманжан и вскочил с места. Головою ударился о крышу кабины. Дикими светящимися в темноте глазами смотрел на приятелей, которые тоже вскочили с мест вместе с ним. Неожиданный крик напугал их, но они не стали ругать Аманжана и даже ни о чем не спросили у него. И Аманжан, придя в себя, улыбнулся. — Ух, черт, язык прикусил, — произнес он спокойно. — Давайте думать, что будем дальше делать.
— Вы думайте, уважаемые мирзы, а я уж после за вами поплетусь, — отвечал Бакытжан, моментально успокоившись и уже потягиваясь и готовясь зевнуть.
— Ты что, дурень, с ночного вернулся,
И снова замолкли надолго. Над белой вершиной горы тяжело, словно бы пыхтя от усилий, взошла полная луна. Серый, волчий мир зимней ночи залило молочным сиянием, прелесть которого не в силах передать человеческое слово. И одновременно с бесшумной лунной вспышкою где-то вдали, за ледяными звонами звезд, из потаенного угла ночного мира прозвучало что-то странное тягучее, словно долгий плач. Все трое с замершими сердцами прислушивались к загадочному голосу ночных просторов. Затем вылезли, один за другим из кабины трактора. Луна встретила их своим щедрым светом.
— Все напрасно, ребята, — вздохнув глубоко, сказал Аманжан. — Только на луну любоваться… А она все равно не такая красивая, как там, на джайляу, — вдруг некстати завершил он.
И двое его друзей, хотя и не поняли, к чему это он, не стали ни о чем у него расспрашивать. Все трое, застыв возле трактора, словно изваяние, молча смотрели на луну.
— Кто его знает, ребята, увидим ли, нет еще раз такую красоту, — с чувством произнес Бакытжан. — Эх, ребята, подумаем о наших матерях! — закончил он и всхлипнул.
— Чего это о матерях вспомнил? — удивился Аманжан.
— А о ком же больше? — со слезами в голосе выкрикнул Бакытжан. — О ком, если мы, все трое, не можем сказать, кто наши отцы? Мы — дети войны, вот кто такие мы! И нет у нас никого больше, кроме матерей; только мать одна и скажет: «Жеребеночек мой, не замерз там в горах?..» — Бакытжан разволновался не на шутку. — Ах, как красиво кругом! — громко выражал он свое восхищение. — Я ведь правду говорю, ребята? Точно в сказке, правда? — выкрикивал он. — Эх, запрячь бы в белые саночки белого коня и прокатиться по этим горам!
Никогда не видевший своего сонного приятеля в столь необычном возбуждении, Нуржан удивленно воскликнул:
— Оу, вот ты какой, оказывается!.. Не ожидал…
— Мудрец сказал: лицо человека — ширма, за которой прячется его душа, — отвечал Бакытжан.
А м а н ж а н. Чепуху сказал твой мудрец. Один аксакал сказал: человек — это мешок дерьма. Все напрасно, говорю вам. И сегодня нас обманывают, а завтра мы… Когда мы были маленькими, этого не понимали. Все казалось лучше тогда. Эх, молодыми были… лето было… луна была другая.
Б а к ы т ж а н. А сейчас что, постарели, что ли?
А м а н ж а н. Да, постарели! Тащим как проклятые пустые сани по этим снегам. Мы старики, только бороды нет…
Н у р ж а н . Давно это было… не помню уже, когда это мы были маленькими. Распрощались, как говорится, с детством… И все стало, правда, совсем не таким, как было тогда, раньше. Совсем по-другому стало, ребята. Противным стало… многое.
Б а к ы т ж а н. Холодно! Холодно очень! (Вскидывает руки,
А м а н ж а н. Холодно в жизни… будь она проклята!
Б а к ы т ж а н (испуганно). Эй на жизнь обижаться грешно! Нельзя!
Н у р ж а н . Надо глушить мотор.
Б а к ы т ж а н . Ты что? Зачем это?
А м а н ж а н. Сдохнуть можно от твоих глупых вопросов, акри!
Б а к ы т ж а н . Наша жизнь — это сплошной вопрос, почтенный!..
Н у р ж а н . Кончится горючее — и крышка нам. Не выберемся из этой собачьей дыры. Околеем тут, понятно?
Б а к ы т ж а н. А я о чем думаю? Вот вы всегда орете на меня, когда я о чем-нибудь спрашиваю, вопить начинаете, будто горячих углей вам за шиворот насыпали А чего орете? Слова не даете сказать… Я, может быть, не меньше вашего понимаю. Ну, выключим мотор, радиатор замерзнет и лопнет, тогда что — не крышка нам будет, умники?
Бакытжан готов был спорить до победы, но друзья даже не отвечали ему. Им давно ясно было то, о чем с торжествующим видом говорил Бакытжан. Воду из радиатора придется, конечно, слить… Но как же тогда назавтра они смогут завести мотор? Где взять горячей воды чтобы залить радиатор?
— Ура! — заорал вдруг Бакытжан, хлопая меховыми рукавицами по бокам, и чуть не упал. — Ура! Вон, огонь горит! Видите!
Вдали, среди гор, что-то и на самом деле мерцало словно искорка: не то далекий огонек жилья, не то проглянувшая меж горных вершин звезда.
— Конечно, огонь, как же, — буркнул сердито Аманжан. — Повесили казан над очагом и ждут тебя, балда. И снова наступило долгое молчание. В тишине мягко рокотал трактор. Вокруг раскинулось сверкающее под луною и звездами царство смерти. Неисчислимые стаи небесных светил, словно посмеиваясь над бедою ничтожных существ, перемигивались между собой. И впервые Нуржан испытал в душе неприязнь, почти ненависть к веселому перемигиванию звезд, к молочному сиянию надснежной луны. Страх и вялая слабость проникали в сердце жигита. Он крепился, чтобы ничего не заметили его друзья. Впервые испытал Нуржан отчаяние голодного, долго мучившегося на морозе человека. Он думал о тепле, о горячем бульоне и жадно сглатывал слюну… Он вспомнил, как бригадир Иса, вернувшийся с фронта без одного уха, любил поругивать молодежь. «Бездельники! Вы спросите у нас, чего мы только не видали, чего не испытали! — орал Иса. — С врагом сражались! Мерзли на ветру, валялись на сырой земле. А у вас что? Каждый день только одно веселье на уме?» Да, теперь бы его сюда, этого корноухого бригадира. Пусть бы посмотрел, какое такое веселье…
— Ты старший у нас, — сказал Нуржану Аманжан, — тебе и решать.
— Надо глушить, — ответил Нуржан.
— Э, делайте что хотите, — отмахнулся Бакытжан. — Сейчас бы пожрать! Ух, кишки внутри все перемерзли.
Нуржан влез в кабину и перевел вниз до отказа рукоятку. Ошеломляющая тишина ударила по ушам, словно оглушила их, и рассеялась по лунным просторам, залитым млечным сиянием. Оборвался последний звук, словно последний вздох жизни, — исчез из этого мира настойчивый и упорный голос трактора, дотоле единственно заявлявший о том, что не все мертво на земле. Но вот черный железный конь закрыл глаза и стих. И пришел страх, пришел великий холод.