Человек разговаривает с ветром
Шрифт:
— Ну, как дела на нашем линкоре? — невесело спросил старший лейтенант. — Какое настроение у личного состава?
— На линкоре полный порядок, — присаживаясь к столу, в тон Кашеварову отозвался старшина. — И личный состав спокоен, а вот кормчий, кажется, начал поддаваться унынию. Что стряслось, если не тайна?
Они были почти одногодками, командир корабля и старшина, и потому всегда с полуслова понимали друг друга. Сейчас Кашеваров понял, что таиться от Горобцова ему нет резона.
— На, читай, — сказал он, доставая листок бумаги из стола.
Горобцов
— Какое решение принял командир? — спокойно спросил он.
— Во всяком случае, пока что одно, — с неожиданной резкостью произнес старший лейтенант. — Нужно, чтобы это… эта новость не просочилась к личному составу.
Горобцов сидел, сосредоточенно рассматривая носки своих начищенных ботинок (он ухитрялся как-то так делать, что они у него всегда — поход не поход, погода не погода — горели, как зеркало), и молчал.
— Это все от неверия, — сказал он наконец.
— Что именно? — не сразу сообразил Кашеваров.
— А все. Начиная с тона донесения…
— Да ну, оставь, — раздраженно махнул рукой Кашеваров. — Все это хорошо в спокойной обстановке. А сейчас, когда вот-вот мы все можем отправиться на дно, какой смысл нам расходовать время на пустые слова?
— Пустые? — старшина поднял на Кашеварова удивленный взгляд. — Да что вы, Александр Павлович?.. Разжать льды или увеличить запас прочности шпангоутов — это, конечно, не в наших силах. Но увеличить запас прочности… сердец — это же наша святая обязанность!
Сказал и смутился. Он всегда смущался, когда начинал говорить чуть торжественно.
— Так что же ты предлагаешь? — нахмурился командир корабля.
— Посоветоваться с коммунистами. Давайте их соберем.
Кашеваров отозвался не сразу.
— Добро, — сдержанно сказал он, вставая. — А это, — он кивнул на шифровку, — это я все-таки отправлю…
Вечером состоялось партийное собрание. Кашеваров ничего не утаил от коммунистов: ни того, что авария может произойти в любую минуту, — льды стиснут корабль еще сильнее и раздавят его, точно яичную скорлупу; ни того, что предотвратить это практически невозможно.
— Я не хотел, чтобы кто-нибудь на корабле узнал об этом, — откровенно сознался он. — Чем меньше знающих, тем больше порядка.
И вот тут коммунисты — а это были не только офицеры, но и матросы, старшины — впервые открыто не согласились со своим командиром. Кашеварову пришлось выслушать горькие, хотя и вежливо высказанные упреки. Моряки говорили о том, что у старшего лейтенанта нет никаких оснований подозревать их в трусости; что судьба корабля так же небезразлична любому на «Богатыре», как Кашеварову; о том, что не таковский народ на «Богатыре», чтобы дрогнуть в час испытаний…
И еще пять дней прошло после этого.
Коммунисты не зря говорили тогда, что обеспечат порядок, чего бы это ни стоило. Служба на «Богатыре» шла так, будто все было не в море, за сотни миль от базы, близ пустынного берега, а где-то у стенки, на виду у большого портового города. В положенные часы менялись вахтенные, в положенные часы сигналы звали на обед или укладывали в койки, в положенные часы начинались
А пурга ревела, особенно ночью, своим трубным, жестоким голосом. И росли ряды торосов. И ширилось, на глазах ширилось теперь уже необозримое, почти до горизонта, ледяное поле. И все дальше отодвигалась чистая вода — заветная мечта моряков…
Нет, Большая земля не забывала о крохотном посыльном суденышке, затерявшемся где-то чуть ли не у Полярного круга. Каждый день главная база в определенное время вызывала маломощную рацию «Богатыря» и расспрашивала, как идут дела, в чем экипаж нуждается, Нет ли больных, нет ли обмороженных. И каждый день командование требовало от Кашеварова самых точных и обстоятельных сведений: усиливается ли натиск льдов, как ведет себя корабль?
Кашеваров был молодым моряком: тот год был его первым командирским плаванием, да и Рекемчук не имел еще настоящего опыта. Но теперь, к исходу пятых суток, даже совсем неопытный человек пришел бы к убеждению, что дело идет к развязке: еще один хороший нажим льдов — и «Богатырь» пойдет ко дну…
И тогда главная база передала лаконичный приказ: немедленно эвакуировать на берег весь личный состав. На корабле оставить только самый минимум людей, необходимых для ухода за основными механизмами. Но и они должны будут покинуть корабль, как только угроза сжатия увеличится.
— Кого, командир, оставим? — взволнованно спросил Рекемчук, входя через час в каюту Кашеварова. — Я хочу, чтобы со мной остались…
— Погоди, погоди, — удивился Кашеваров, — это почему же «с тобой»? Кто тебе сказал, что ты останешься на «Богатыре»? Как известно, командир покидает корабль последним.
Рекемчук опустил голову:
— Я прошу разрешения, товарищ старший лейтенант…
— А я не разрешаю, товарищ старший лейтенант! — возразил Кашеваров.
— Алеша, у тебя жена, ребенок, — тихо произнес Рекемчук. — А я холостой, одинокий.
— Откуда ты взял, что мы чем-то будем рисковать? — Кашеваров задумчиво покачал головой. — Нет, милый. Будет так, как я решил. Ты с личным составом отправишься на берег и возглавишь транспортировку в базу.
Наверное, они долго препирались бы вот так, и не потому, что на «Богатыре» была невысокая дисциплина, а просто потому, что они стали друзьями еще в училище, даже нет, раньше — со школьной скамьи, и это была чистая случайность, что один попал к другому в подчинение. Но тут постучали, и в каюту торопливо шагнул лейтенант Ткачев:
— Ага, это очень хорошо, что и вы здесь, — сказал он с порога, увидев Рекемчука. — Товарищ командир корабля…
— Товарищ лейтенант, что это за обращение? — с неожиданной резкостью оборвал его Кашеваров. — Или уставы уже отменены?
Ткачев вспыхнул:
— Виноват, товарищ старший лейтенант… Разрешите обратиться?
— Ну-ну, доктор, что у вас? — улыбнулся Кашеваров.
— Помощник командира приказывает мне эвакуироваться с личным составом, — обиженно произнес лейтенант. — А я не могу, не имею права. Меня учили, что медик там, где истинная опасность.