Человек рождается дважды. Книга 1
Шрифт:
— Да хватит вам. Боюсь и дохнуть, — пробормотал он и послушно пошёл в вагон.
Наконец дали отправление. Все разбрелись по своим купе. Мимо плыли рубленые домики с тесовыми крышами. Серые грядки огородов, коза. А впереди снова леса, луга, поляны…
Нина любила стоять у окна и без устали смотреть, смотреть. Порой её охватывало сожаление: дожить почти до тридцати лет и не представлять, как велика страна. А то вдруг возникало ощущение тоски, словно навсегда она расстаётся со смолистыми лесами, полями,
В купе Валя подсмеивалась над Юрием.
— Юрка! Ты ведь совсем не такой. Ну зачем тебе это надо?
— Какой это ещё не такой? Чего пристаёшь?
— Во-первых, врёшь на каждом шагу,
— Кто это врёт?
— Хвалишься, что куришь пять лет, а курить не умеешь. Твердишь всем, что провожала невеста. Опять врёшь! Всем же совершенно Ясно, что это твоя сестра: вылитый ты.
Колосов только краснел.
— Ты, наверное, за всю жизнь не додумался девушке сказать ласковое слово?
— Чаю я мало перетаскал? А леденцы мои кто поел? Кто носит из буфета продукты? И знаешь, что я тебе скажу, Валька, ничего ты Ещё не понимаешь.
— Чаю перетаскал, — захохотала она. — Да прежде чем принести чай, ты наговоришь сто слов: «Чего сама не сходишь?», «Нашла вьючное животное», — она смешно растягивала слова и старалась говорить басом,
— Ну и народец. Почитать не дадут. — Белоглазов слез с полки. Сдёрнул с вешалки пижаму.
— Толька, ты что, спятил? — схватилась за пижаму Валя.
— Валечка, всё в жизни имеет свое назначение, — отстраняясь, поучительно произнёс он. — Пижама сделана для того, чтобы её носить.
— Но каждому, очевидно, свою? — засмеялась она.
— Пожалуй, Валечка, ты права! И верно, как будто не моя. Ну кто бы мог подумать?
— Ребята, Белоглазов Валькину пижаму пытался напялить! — заорал на весь вагон Колосов. — Будем судить или миловать?
— Судить! Судить! — раздались дружные голоса, и в вагоне сразу стало шумно.
«Суд» ребята придумали Ещё в первые дни пути. Судили за грязь, за лень, за плохое настроение. Словом, причин было много.
В халате Нины, в тёмных очках, с толстой папкой под мышкой Колосов торжественно шествовал по вагону,
— Суд идёт! Прошу встать! — рявкнул во весь голос Миша Могилевский — маленький, юркий весельчак, ловко расставляя в конце вагона чемоданы вместо стола.
— Комсомольский эшелон Дальстроя. Четырнадцатое мая, тысяча девятьсот тридцать второй год. Сего числа отрок Белоглазов, — монотонно читал Колосов, — двадцати двух лет от роду, пользуясь неопытностью девицы Валентины, покушался насильственно вторгнуться к оной в пижаму.
Белоглазов, протирая очки, склонил голову.
Изложив коротко существо «дела», Колосов обвёл глазами ребят и строго спросил:
— Граждане! Кто желает поддержать обвинение?
— Пусть Валька
Новикову уговаривать не пришлось, Она протолкалась вперёд.
— Граждане судьи! Обвиняемый не случайно носит очки! Ему стыдно смотреть нам в глаза. Вспомните, как он забрался на чужую полку и ещё возмущался, когда его стали оттуда выставлять? На Байкале он выбросил целых омулей, а свёртки с объедками сунул Нине Ивановне в продовольственную сумку, А сколько он поел чужих бутербродов… Я требую, чтобы за счёт Белоглазова купили всем девушкам по одному пирожному, — закончила Валя.
— Правильно! — подхватили девушки.
— Неправильно! При чем тут девушки? — зашумели парни. Но Колосов поднял руку.
— Защита?
В роли защитника выступил Могилевский.
— Кого вы судите? Неужели Тольку? А к кому вы лезете со всякими вопросами? Кто вам пишет в стенгазету стихи? Может быть, скажете, что это я? Вы знаете, сколько стоило строительство этой железной дороги? Или кто изобрёл стекло? Спросите у Тольки, он ответит. Мы все вместе не знаем того, что может рассказать он один.
Он вытер платком лицо и посмотрел на Новикову.
— Ты говоришь — очки. А что такое очки? Думаешь, посмотрел в стёклышки — и будь здоров. А ну, надень Толькины, и я посмотрю, что ты увидишь? Разве не Грибоедов написал «Горе от ума»? Граждане, без очков он написал бы такую вещь? Не извольте сомневаться, Толька ещё разглядит какой-нибудь новый Клондайк, А ты, Валька, храни эту пижаму. Лет через сто за неё ещё, может, дорого заплатит какой-нибудь музей;
Постепенно затихало Толькино «дело». Наступившую тишину нарушали постукивающие на стыках колёса да торопливое дыхание паровоза.
— Девочки, море!
Море широким заливом подходило почти к железнодорожному полотну.
Было уже темно, когда блеснули огни Океанской и пробежали утопающие в зелени белые домики.
— Девочки! Ребята! Уговор не спешить. Пойдём все вместе, как договорились! — крикнула Валя и высунулась в окно. Ветер трепал её волосы, ласкал разрумянившееся лицо, трепетал под свободной шёлковой блузкой. Она счастливо улыбалась.
— Девочки, воздух-то. Воздух-то какой! Бархатный, ласковый. Как хорошо, девочки…
Но вот уже побежали мимо фонари пригорода. В лёгкой волне бухты отразились блики огней. Замелькали зелёные, жёлтые, красные сигналы светофоров.
Проводник в белом кителе с начищенными пуговицами и в форменной фуражке вышел в тамбур. У двери вагона сразу же образовалась очередь.
— Эй, ребята, кто мой чемодан уволок?
— Гитара? Где гитара? — метался Колосов по купе.
— Не волнуйся! Тут твоя гитара! — откликнулся из-за двери Могилевский.
— Какая раззява на голову наступила? — загремел на весь вагон чей-то рассерженный голос.