Человек с прошлым

I.

Гаврюшка ехал и улыбался... Происходило это не от того, что светило горячее летнее солнце, что кругом лесной дорожки развертывались чудныя горныя картины, что горный воздух был напоен ароматом горных цветов, а потому, что Гаврюшка ехал. Ведь он, Гаврюшка, всю жизнь ходил только пешком и даже не ходил, а только бегал и прятался, и вдруг, вот сейчас, он едет на собственной лошади. Это был какой-то радужный сон, очевидная нелепость, вообще сплошное недоразумение. -- Ай да Гаврюшка!-- думал он вслух.-- Нет, не Гаврюшка, а целый Гаврила Ермолаич... Хуже: Гаврила Ермолаич, господин Пеньков. Ха-ха... "Вы куда это изволите проезжать, Гаврила Ермолаич?" -- "А так, для порядку... По своим собственным делам".-- "А промежду прочим, ежели разобрать, так ты все-таки -- Гаврюшка и при этом агроматная свинья... да".-- "А как вы смеете такия слова выражать? В морду хотите?"... Ха-ха... Идол вы, Гаврила Ермолаич Пеньков!.. Хо-хо... Эти мысли вслух обнаруживали неизлечимое легкомыслие Гаврюшки. Впрочем, на Чаушских золотых промыслах всем было известно, что у Гаврюшки "заяц в башке прыгает". Недавний спиртонос и промысловый "заворуй" превратился теперь в официальное лицо, т.-е. сделался обездным для поимки хищников, воровавших и скупавших краденое золото. -- А Евгений Васильич думает, что купил меня?-- продолжал Гаврюшка, раскачиваясь в седле.-- Ха-ха... Сапоги новые выправил, кумачную рубаху, азям, шляпу,-- весь твой Гаврюшка. Как бы не так... Дешево покупаешь, домой не носишь. А Гаврюшка, брат, себе на уме... Его, брат, на слепой свинье, пожалуй, и в три дня не обедешь. Был вор Гаврюшка, а продался и стал Гаврилой Ермолаичем Пеньковым... Хе-хе!.. Нет, ты погоди, не на таковскаго напал. У Гаврюшки своя линия... Сапоги-то он надел, это точно, и шляпу, и кумачную рубаху, да только свою-то кожу ее снимешь. Дурак вы, Евгений Васильич, хотя и настоящий барин... Извините, что мы это пряменько вам говорим. Неустойка у вас касаемо умственности... Обмозговали вы дельце, только повернулось оно колеей наоборот. Но, за вычетом этих предательских мыслей, в душе Гаврюшки оставалось предательски-приятное чувство, и он несколько раз осматривал и даже ощупывал свои новые сапоги, новую рубаху, азям и всю обмундировку. Всю жизнь проходил в заплатках, а тут весь -- как новенький пятачок... Ловко!.. Да еще револьвер за пазухой -- для обережи дал Евгений Васильич, значить, на всякий случай... Мало ли по промыслам варнаков шатается... При последней мысли Гаврюшка закрыл свою пасть шершавой ладонью и удушливо расхохотался. Варнаков... Да уж чище его, Гаврюшки, кажется, не сыскать на сто верст. Настоящий, точеный варнак был, а снял заплатки и стал обездной. Чистое дело!.. Занятый своими мыслями, Гаврюшка не заметил, как остановилась лошадь, вытянула морду и принялась пощипывать молоденькую рябинку. Со стороны он походил на сумасшедшаго, да и был им сейчас на самом деле. Одна рожа чего стоила, скуластая, загорелая, с узкими темными глазками. Тощая бороденка облепила эту красоту, точно мохом. А сколько шрамов было на щеках, на лбу и особенно на затылке... Много били Гаврюшку, били по чему ни попало, и он давно потерял счет всяческому увечью своего многогрешнаго тела. -- Ах, ты, идол!-- обругал Гаврюшка лукаваго коня, опомнившись от своего веселья.-- Кого везешь-то, каналья?.. Вот я тебя взвеселю... Не знаешь начальства. Несколько ударов нагайкой отрезвили лошадь, и она галопом понеслась в гору. Гаврюшка по-киргизски свесился с седла на один бок, гикнул и опять захохотал. А кругом разстилалась чудная картина. Горная лесная дорожка вилась змеей среди живых зеленых стен. Это была только обочина громадной горы Синюхи. В самые жаркие дни здесь стояла какая-то смолистая прохлада, особенно, когда прохватывал свежий горный ветерок. Поднявшись на вершину, Гаврюшка придержал лошадь. Очень уж хорошо было... Справа подпирала Синюха сплошной зеленой глыбой, а слева уходила из глаз глубокая горная долина, обставленная со всех сторон лесистыми горами. Получалось что-то в роде громадной круглой чашки с обломанными краями. Это и была чаша с золотым дном, по которому с шумом летела горная речонка Чауш. Прищурив один глаз, Гаврюшка пристально разсматривал дальний конец горной долины, где грязным пятном разлегся прииск. Вон и машину видать, и контору, и желтевшие отвалы -- словом, всю приисковую городьбу. "Тепленькое местечко издалось,-- подумал Гаврюшка, подбирая поводья.-- Было погуляно, было поворовано..." Умная киргизская лошадь начала осторожно спускаться по каменистой круче. Ей не нужно было повода, да и дорога к своей приисковой конюшне -- дело знакомое. С Чаушу гора Синюха выходила открытым каменистым боком, и спуск был для непривычной лошади не легкий. Гаврюшка повторял всем телом осторожные шаги своего коня, а в некоторых местах должен был откидываться совсем назад, чтобы не потерять равновесия. Как здесь все было знакомо Гаврюшке, каждый камень, каждый куст... Не мало он походил вот по этой самой дороге, пронося на промысла спирт. Дело аховое, и приходилось это всех прятаться. Не раз Гаврюшка спасался бегством, не раз его ловили, не раз стреляли по нему вдогонку, а вот он едет барином, на своей собственной лошади. -- Вон и Дуван...-- вслух проговорил Гаврюшка, приглядывая из-под руки то место, где дорога пересекала реку.-- Было попито, было погуляно... Ему вдруг сделалось скучно, а потом как будто совестно. Да... другие спиртоносы теперь вот как озлобились на него. Конечно, им завидно, ну, и злобятся. Еще вздуют, пожалуй, при случае: от них все станется... Спустившись с горы, дорога пошла ржавым болотцем, едва тронутым корявым болотным леском. Здесь с трудом можно было проехать на одной лошади, да и то днем. Для спиртоносов это болотце было отцом родным: как погоня, сейчас в сторону, а тут и конец -- на лошади не угонишься по колеблющейся под ногами трясине. Случалось Гаврюшке и тонуть здесь, да ничего, оставался цел и невредим. Сегодня от болота так и парило. Пахло застоявшейся водой, гнилым деревом, мокрой болотной травой. Подезжая к Чаушу, Гаврюшка несколько раз снимал шляпу, прислушивался и чесал затылок. Лошадь тоже насторожилась и прядала ушами. -- Ну, ты, деревянный идол...-- понукал Гаврюшка.-- Не храпай! Дуваном называлась небольшая круглая полянка, залегшая в двадцати шагах от дороги. Здесь "дуванили" скупленное золото... Издали полянку трудно было разсмотреть. Гаврюшка привставал в стременах и зорко оглядывался кругом. Тут держи ухо востро, а то как раз пролетит гостинец... В одном месте он остановил лошадь и понюхал воздух. Дело выходило скверное: с Дувана пахнуло дымком,-- значит, там кто-то был. Лошадь тоже почуяла присутствие человека и осторожно вытягивала шею. Гаврюшка чувствовал, что у него мурашки бегут по спине. А ведь всего-то дела -- переехать мостик через Чауш, а там сейчас же начиналась отличная дорога. -- Ну, ну!..-- посылал Гаврюшка упиравшуюся лошадь. Его вдруг охватило малодушное желание слезть с лошади и убежать, но было уже поздно. На всякий случай Гаврюшка достал револьвер и не спускал глаз с Дувана. Пропадать, так пропадать... До мостика оставалось всего сажен двадцать, когда послышался сухой треск и в воздухе взмыло белое облачко. Гаврюшка припал к лошадиной шее -- пуля просвистела под самым ухом. Лошадь рванулась и вынесла на берег, а сзади раздавался чей-то хохот. -- Эй, ты, купленый вор!.. -- Вот я вас, варнаков!-- ругался Гаврюшка, делая выстрел по направлению Дувана.-- Я вас!.. -- Вор! вор! вор!.. На берегу Чауша показались три фигуры. Гаврюшка сразу узнал их: это были его недавние товарищи-спиртоносы. -- Что, Гаврюшка, получил гостинец?.. Погоди, не так еще уважим... -- Ах, вы, варнаки!.. Я вот вас всех в один узел завяжу... Попомните купленаго вора. Гаврюшка еще что-то хотел крикнуть, но только погрозил нагайкой, повернул лошадь и быстро исчез.

II.

Отехав с версту, Гаврюшка вдруг разсердился. "Что же это такое? Хорошо, что мимо пуля пролетела, а то ведь этак-то живого человека и убить можно до смерти... И убьют, непремено убьют!.. Вон как грозятся..." -- Это за двенадцать-то рублей жалованья?--

вслух разсчитывал Гаврюшка.-- Ловко... И сапоги останутся и вся снасть, а Евгений Васильич другого обездного наймет. В лучшем виде... Тут не обрадуешься. Гаврюшка серьезно разсердился и ругался всю дорогу. Он только сейчас сообразил, зачем ездил и из-за каких пустяков его могли убить. Евгений Васильевич посылал с письмом на прииск Трехсвятский, к Мар?е Семеновне, и ответ наказал привезти. Тоже, дело серьезное... Известно, какия такия дела у Мар?ы Семеновны. Положим, она стакан водки подала, а все-таки спиртоносы могли убить за господскую блажь... Гаврюшка перебирал эти мысли и ругался. Чаушские промысла раскинулись по течению Чауша верст на десять. Работы велись вверх по реке, и главная приисковая контора помещалась около старых промывок. Это был настоящий приисковый городок, сложившийся из самых разнообразных построек, по мере надобности. Амбары, конюшни, магазины, сеновалы, казармы, квартиры для разных служащих -- все это сошлось здесь без всякаго порядка, как сбившиеся с кучу овцы. Гаврюшка, завидев всю эту приисковую городьбу, сразу отмяк. Что же, в самом-то деле, унывать раньше времени, а убьют, так убьют -- двух смертей не будет. Нужно признаться, что немаловажной причиной перемены настроения было совершенно пустое обстоятельство: Гаврюшка издали заметил кумачный сарафан приисковой стряпки Ага?ьи. Эта проворная баба без ума летела из конторской кухни в погреб. Наверно, теперь Евгений Васильич обедает, вот Ага?ья и мечется, как угорелая. Гаврюшка даже покрутил головой и приосанился в седле. К конторе он подехал молодцом и спешился с ловкостью конокрада. Ага?ья как раз возвращалась из погреба с какими-то тарелками. -- Евгений Васильич обедает...-- заговорила она, оскалив зубы. -- Ладно... Скажи, что, мол, Гаврюшка того... Привязав лошадь к столбу, Гаврюшка, не торопясь, отправился на кухню. Приисковая контора походила бы на длинную казарму, если бы не три крылечка и низенький палисадник, отгораживающий ее от дороги. Среднее крылечко вело в квартиру управляющаго, левое -- собственно в контору, а правое -- в кухню и людскую. Гаврюшка каждый раз входил в кухню с устало-довольным видом, как лошадь в свою конюшню. Очень уж аппетитно здесь пахло и жареным и вареным... -- Барин зовет...-- сказала Ага?ья, успевшая отнести свои тарелки. -- Ах, ты, игрушка!-- пошутил Гаврюшка, проходя в маленькую дверь, которая вела из кухни в столовую. Евгений Васильевич сидел в конце длиннаго стола, сервированнаго совсем уж не по-приисковому. Великолепный сетер-гордон сидел на стуле рядом. Появление в столовой Гаврюшки заставило Евгения Васильевича оставить вторую порцию великолепнаго борового рябчика. -- Ну что?-- коротко спросил барин, держа нож и вилку на весу. -- ездил на Трехсвятский, Евгений Васильич... Видел Мар?у Семеновну и передал им письмо в собственныя руки., -- Ну? -- Вот оне вам записку прислали... -- И только?-- равнодушно спросил Евгений Васильевич, принимая из рук Гаврюшки смятый конверт. Гаврюшка переступил с ноги на ногу, почесал затылок и, тряхнув головой, проговорил: -- А ведь меня чуть-чуть не порешили, Евгений Васильич... Только это я поровнялся с Дуваном, а в меня -- как запалят из ружья... Барин посмотрел на вернаго раба своими усталыми серыми глазами, пожевал губами и спокойно заметил: -- Вероятно, холостым зарядом хотели тебя попугать... Знают, что трус. -- Я? трус?.. Еще бы маленько, так и башка долой... Пуля-то чуть ко уху не задела. -- Это тебе со страху показалось, Гаврюнгка... -- Грозятся порешить, Евгений Васильич... Вам-то смешно, а мне и пол-смеха нет. Жив человек -- смерти боится... Евгений Васильевич улыбнулся, молча налил стакан водки и молча подат верному рабу. Гаврюшка выпил залпом, вытер рот полой азяма и почувствовал себя кровно обиженным. А барин смотрел на него и продолжал улыбаться. -- Они мне что сказали, Евгений Васильич: купленый вор... Это как по-вашему?.. Но барин уже хохотал, вздрагивая жирными плечами. Его полное, немного брюзглое лицо раскраснелось от натуги, на глазах выступили слезы. Он несколько раз хотел что-то сказать, но только безсильно взмахивал рукой. Свидетельницей этой немой сцены была одна Ага?ья, стоявшая в дверях кухни с кувшином молока в руках. -- Так... как... они... сказали?.. Ку-пле-ный вор? О-ха-ха... Ага?ья тоже прыснула от смеха и юркнула обратно в кухню. Гаврюшка стоял бледный, как смерть. У него губы искривились тоже улыбкой. Потом он схватил свою шляпу, бросил ее о пол и крикнул: -- Ежели так, Евгений Васильич, так я тебе не слуга!.. Из-за чего я башку-то свою подставлял? Тебе вот смешно, а я-то под пулей был... Гаврюшка выбежал в кухню, и оттуда через минуту полетели в столовую новые сапоги, новая шляпа, новый азям, опояска; а барин все хохотал, откинув голову назад. Когда он успокоился немного, Гаврюшка шел мимо конторы в одной рубахе и даже без пояса, размахивая руками и ругаясь себе под нос. -- Эй, Гаврюшка!-- крикнул Евгений Васильевич в раскрытое окно.-- Иди сюда... Мне с тобой серьезно нужно поговорить, каналья. -- Не согласен!-- ответил Гаврюшка с гордостью.-- За ваши-то двенадцать рублей сраму не расхлебаешь.... Да еще башку отвернут, как пуговицу. Этот эпизод скрасил для Евгения Васильевича целый день. Он давно уже не чувствовал себя в таком прекрасном расположении духа. Тут все было хорошо: и "купленый вор", и летевшия из кухни обновы, и гордый вид Гаврюшки, когда он проходил мимо окон конторы в одной рубахе. Да и полученная записка тоже была хороша по-своему. Писала Мар?а Семеновна, как курица лапой. "Сердечный мой друг... Приезжал бы ты сам, а не присылал записок. Плохо я разбираю по-писаному, а писать и совсем не умею. В писарях не служила... А промежду прочим, мы вечор росчали бутыль с вишневой наливкой. Ужо приезжай. Ты ее любишь, эту самую наливку. Капочка просила поклонник написать". -- Вот так послание...-- смеялся Евгений Васильич, перечитывая безграмотную записку.-- Росчали бутыль... ха-ха!.. Вечером Евгений Васильевич велел разыскать Гаврюшку и привести к себе на террасу, где пил чай. Розыски Гаврюшки продолжались с час, пока его не нашли где-то на прииске. Гаврюшка был пьян: он пропил свою новую рубашку -- последнее, что оставалось от недавняго великолепия. -- Ну, иди, иди сюда...-- заговорил Евгений Васильевич, подзывая пошатывавшагося Гаврюшку к столу.-- Где пропадал?.. -- А уж дело мое... Вольный я человек... наплевать, одним словом!-- бормотал Гаврюника.-- Не согласен, и делу конец... -- Да ведь не я тебя обидел, а твои же приятели?.. -- Нет, они-то правильно... Поп разстрижоный, конь лечоный да вор прощоный -- одна цена. А вот ты меня обидел, Евгений Васильич... ах, как обидел! Гаврюшка присель на ступеньку и горько заплакал. Барин только развел руками -- вот уж такого конца он никак не ожидал. Гаврюшка, очевидно, сентиментальничал, что уже совсем не шло ни к его прошлому ни к настоящему. Евгений Васильевич несколько раз прошелся по террасе, а Гаврюшка продолжал плакать, закрыв лицо руками. Подучалась настоящая мелодрама. -- Перестань, Гаврюшка... Водки хочешь? -- Не согласен... -- Да о чем ты ревешь-то?.. -- А об этом самом... Ты думаешь, мне легко? Вот новую рубаху пропил; и сапоги пропью и азям... Раньше-то я и холодом и голодом жил, в заплатках ходил, а все-таки не купленый вор был. А теперь ты же вот надо мной посмеялся... Евгений Васильевич понял наконец психологию Гаврюшки и даже согласился с ней до известной степени. Гаврюшка оплакивал теперь свою утраченную голодную волю, тем более, что и возврата ему к прежнему ремеслу уже не было. У Евгения Васильевича было какое-то удивительное влечение вот именно к этому Гаврюшке, котораго он из ничтожества возвел на недосягаемую высоту. Правда, был тут и свой расчет, именно, что в борьбе со спиртоносами и скупщиками краденаго золота лучшим помощником будет именно такой заведомый вор, который знал все ходк и выходы. Но все это только между прочим, а главное -- Гаврюшка нравился Евгению Васильичу цельностью своей натуры, тем, что спортсмены называют "кровью". Все, что делал Гаврюшка, до сегодняшних слез включительно, выходило и колоритно и своеобразно -- словом, по-Гаврюшкину. -- Ну, так что же мы будем делать с тобой?-- спрашивал Евгений Васильич, стараясь быть ласковым. -- А ничего... Терпеть я тебя ненавижу!.. -- Да как ты смеешь так говорить со мной? Барин опомнился во-время и деланно засмеялся. Ведь пропасть ему в этой трущобе с тоски, ежели Гаврюшка его бросит... Лето пройдет, а там начнутся безконечные осенние вечера, зимния ночи, и без Гаврюшки будет скучно...

III.

Солнце спускалось за Синюху. С гор потянулись длинныя тени. Чауш похолодел. Наступали летния сумерки, драматизированный момент борьбы света и тьмы. Некоторые недостатки горнаго пейзажа, происхождение гетеры к зависело от неугомонной пытливости приисковаго духа, именно плешины вырубленнаго леса, целыя площади разрытой земли, громадные отвалы перемывок и т. д.-- все эти недостатки теперь драпировались синевой горной дали, речным туманом и блуждающими вечерними тенями, точно какая-то заботливая материнская рука прикрывала грехи своих блудных детей, искавших золота везде. Итак, солнце спускалось с какой-то торжественной грустью, точно закрывалось всевидящее око. Евгений Васильевич шагал по своей террасе, заложив руки за спину. Его немного разстроила сцена с Гаврюшкой, именно ему неприятно было еще раз убедиться в черной неблагодарности этого лукаваго раба. Кажется, уж он все для него делает, даже больше того, на что сам имел право, а лукавый раб швыряет подарки чуть ему не в лицо. -- Ведь какая нервная каналья!-- вслух думал Евгений Васильевич, припоминая Гаврюшкины слезы. С другой стороны, Евгением Васильевичем овладело именно вот в такия летния сумерки какое-то гнетущее тоскливое чувство. Никакой определенной причины не было, а тоска сосала и сосала. Евгений Васильевич по целым часам ходил по террасе и разсматривал все одну и ту же картину. Вон в глубине синела зубчатая стена гор, потом тянулась болотистая равнина, на первом плане -- изрытая площадь прииска. Кое-где дымились огоньки у старательских балаганов. В стороне от дороги попыхивала паровая машина,-- из-за большой свалки так и взлетали кверху кубы белаго пара. Дневная суета теперь сменилась отдыхом, и работала только машина, откачивая воду от разреза. Где-то лаяла собака, устало и сонно, чтобы показать свое собачье усердие; где-то слышалась песня, то замиравшая, то поднимавшаяся. Пел женский голос, вытягивая какую-то унылую мелодию. Вот эта песня сейчас и нагоняла тоску на Евгения Васильевича. Зачем она поет, эта неизвестная приисковая дама? О чем поет?.. Вероятно, и у ней свое бабье горе, своя тоска... Ах, скучно в такие вечера!.. Разве это жизнь, в этой лесной трущобе... Еще днем, пока идет промысловая суета, ничего, а вот вечером скучно. Главное, впереди все такия же сумерки, без конца... -- И это жизнь!.. Тут взвоешь, как цепная собака... Приисковая квартира управляющаго состояла из двух комнат: столовой и кабинета. Кабинет служил и спальней и гостиной. Столовая была обставлена, как следует быть настоящей столовой, а в кабинете проявлялась очевидная привычка хозяина к роскоши. Постель всегда была убрана с большими претензиями: белоснежныя подушки, белоснежное покрывало, на стене бухарский коврик, у кровати медвежья шкура. Большой письменный стол был заставлен ненужными безделушками, портретами в изящных рамах и книгами в изящных переплетах. В углу стоял турецкий диванчик, перед ним круглый столик с альбомами. За кроватью, в углу, помещался мраморный умывальник, заваленный всевозможными косметиками. На особой полочке на стене были разставлены в трогательном порядке флаконы с духами, одеколоном и разными туалетными специями. Из этого беглаго описания обстановки кабинета можно было заключить, что хозяин отличался большой чистоплотностью и жаждой комфорта. Служащие, приезжавшие с других промыслов, могли только удивляться невиданной роскоши. Они, как дети, разсматривали каждую безделушку и в большинстве случаев даже не могли догадаться об истинном ея назначении. Особенно их занимал туалетный столик. Самые вежливые хихикали в кулак, когда Евгений Васильевич обяснял им назначение пуховки для пудры, целой системы щеток и щеточек для волос, бороды, усов и ногтей, щинчиков, палочек, мудреных специй, придававших коже матовую белизну и блеск. -- Ох, уморил, Евгений Васильич!-- просили пощады приисковые волки, по неделям не умывавшие ни рук ни лица.-- Вот бы показать нашим бабам... Уморушка!.. Евгений Васильевич только пожимал плечами, выслушивая эти дикия речи. Настоящие дикари, не имеющие даже приблизительнаго понятия о цивилизованном существовании, и очень жалкие дикари. Их приводила в немой восторг каждая блестящая безделушка. Но всех забавнее в этом отношении был Гаврюшка, считавший барина прямо повихнувшимся. Нужно было видеть, с каким глупым лицом он каждое утро убирал кабинет, что было его прямой и главной обязанностью. Гаврюшку ставило в полное недоумение существование таких вещей, как умывальник. Ну, для чего умывальник, когда можно было вымыть рожу прямо из ключика или к кухне над лоханкой? А уж для чего барин обсыпает рожу мукой, потом трет ее разными составами, чистит зубы пятью порошками, пилит ногти пилой -- этого Гаврюшка не мог одолеть и следил за всеми операциями, какия проделывал над собою барин, с таким видом, как смотрят на сумасшедших. Потом он отводил душу уже на кухне, в обществе кухарки. Гаврюшка даже вымазывал свою рожу настоящей мукой, показывая наглядным путем, что делает барин. Да, солнце заходило, и Евгений Васильевич испытывал свое гнетущее тоскливое настроение. Вот уже оно скрылось за Синюхой, и разом вся картина потемнела, точно ее задернули флером. Предметы начинали принимать фантастическия очертания. И как быстро менялась картина, с каждой минутой. И на террасе почти уже совсем темно, но Евгений Васильевич не требовал огня. Пусть будет темно, как у него на душе. -- Барин... а барин...-- послышался голос где-то в темноте. -- Кто там? -- Да я, Гаврюшка... -- Ну, что тебе понадобилось? -- А я, значит, письмо забыл... От Мар?ы-то Семеновны письмо я в шапке вез, а другое за пазуху спрятал. -- Какое письмо? -- Ну, то самое, значит, которое мне Никешка дорогой отдал. Он из городу ехал, встрел меня и говорит: "вот твоему барину письмо". Ну, я его и привез, а потом и забыл, потому как скинул твою-то дареную одежду, а письмо было за пазухой. Стряпка уж потом в куфне его на полу нашла... -- Ах, ты, мерзавец, Гаврюшка!.. -- Вот теперь ты правильно, Евгений Васильич: вся моя неустойка. Гаврюшка вышел из темноты только после этих предварительных переговоров и подал барину узкий конверт, смятый и покрытый грязными пятнами. Евгений Васильевич даже вздрогнул, по форме конверта угадав, от кого могло быть письмо. Он бросился с письмом в свой кабинет, дрожавшими руками зажег свечу и с какой-то жадностью принялся перечитывать адрес. Да, это было то самое письмо, котораго он ждал целых три года. Вот этот неровный и тонкий женский почерк... К довершению всего, адрес был написан по-французски -- a Monsieur Е. Luginiue, и письмо дошло только каким-то чудом. Он бережно разрезал конверт и с замирающим сердцем прочел небрежно набросанныя строки: "Милый Коток, настоящее письмо служит прекрасным доказательством моей аккуратности и того, что я не забыла тебя... Забыт тебя -- это могла придумать только твоя пылкая фантазия. Скажу больше: я часто, очень часто вспоминала тебя и скучаю по тебе... Ты не улыбайся над последней фразой, потоку что я раз даже расплакалась, когда в нашем кружке пили за твое здоровье. Увы? из старых знакомых осталось очень немного... два-три человека, а остальные куда-то исчезли. Впрочем, все это в порядке вещей... Что ты делаешь, Котик? Скоро ли я услышу о твоих миллионах? Мне много-много нужно тебе сказать, на сейчас еду в театр. Целую тебя, моего Котика. Твоя Lea". Внизу была приписка: "Мой адрес тот же. Я оставлю свою квартиру только тогда, когда ты увезешь меня к себе на прииски... Еще и еще раз твоя Lea". В течение трех лет это было первое письмо, написанное по-французски, Евгений Васильевич перечитал его раз девять, пока не выучил наизусть. Ему все здесь было дорого, даже та милая ложь, которой были пропитаны, кажется, самые, буквы. Аккуратность поистине трогательная -- она ответила на двадцатое его письмо, ответила ровно через два года; она соскучилась по нем -- о, теперь она, наверно, не узнала бы его, если бы встретила на улице: ей много-много нужно сказать ему -- не о чем им говорить, как не говорили они ни о чем и в свои лучшие дни. Понятно было происхождение письма: Lea, вероятно, была несчастна и, по логике несчастий, вспомнила о старом друге. Он видел даже столик, на котором писалось это письмо, видел камеристку Barbe, которая относила это письмо, видел всю обстановку... А в центре всего стояла она, ее своей тонкой грациозной фигурой, удивительным лицом и вечным красивым безпокойством. Красавицей Lea не была, но была больше чем красавица... Сколько жизни, огня, остроумия и безумнаго веселья! На таких женщин нельзя сердиться, им все прощается, оне никого не любят, а зато многих губят с легкомысленной жестокостью. Да, и первым из них был Евгений Васильевич Лугинин. -- И все-таки милая, милая, милая...-- вслух закончил он эти размышления.-- Другой Lea нет. Он взял письмо, еще раз перечитал и поцеловал. -- Милая... единственная... несправедливая... На письменном столе в модной плюшевой раме стоял большой женский портрет. Это была капризная женская головка, прикрытая широкополой шляпой a иа Рембрандт. Евгений Васильевич долго, и внимательно разсматривал это лицо и, к своему ужасу, заметил, что начинает уже позабывать его. Знаете ли вы это страшное, ощущение, когда изменяет самая память а все покрывается забвением, как траурным флером? Да, благодать забвения... простая фотография, а живого лица уже не было. У Евгения Васильевича выступали слезы на глазах...

IV.

Девять часов. На террасе под стеклянным колпаком горят две стеариновых свечи. На столе холодный ужин. Евгений Васильевич не мог ни к чему притронуться. Полученное письмо подняло в нем целую бурю воспоминаний. Он никак не мог успокоиться; -- Позвать мне сюда Гаврюшку,-- говорит он кухарке. В некоторых положениях одиночество невыносимо. Оно гнетет, как могильная плита. Является страстная потребность видеть живое лицо, слышать живой голос. Гаврюшка уже спал в кухне и появляется на террасе заспанный, недовольный, готовый нагрубить. Евгений Васильевич наливает стакан водки и молча подает лукавому рабу. Гаврюшка несколько времени мнется, чешет затылок, а потом с каким-то ожесточением хлопает стакан залпом. -- Садись... -- Ничего, постоим. Спросонок Гаврюшка отличается некоторой недоверчивостью и смотрит на барина подозрительно. Барин, очевидно, заблажил... Это с ним бывает. -- Садись. У Гаврюшки свой кодекс приличий и свой хороший тон. Он колеблющейся походкой проходит через террасу и усаживается на ступеньку террасы, точно чувствует себя здесь безопаснее. Евгений Васильевич ходит по террасе и слушает, как Гаврюшка угнетенно вздыхает, потом зевает и трет рукой рожу, точно хочет снять с нея какую-то паутину. -- Тебе не стыдно, Гаврюшка, заваливаться спать ни свет ни заря?-- говорит Евгений Васильевич обиженно. -- В самый раз теперь спать, потому утром встаем с петухами... У вас свои часы, барин, а у нас свои. Евгения Васильевича гнетет окружающая ночная тишина, и он никак не может привыкнуть к тому, что все около него засыпает в девять часов. Сам он ложится спать только в два часа утра. Пробовал спать, как другие, но из этого ничего не выходить. Его и без того мучила безсонница. В такия минуты он поднимал Гаврюшку и мучил его разговорами. -- Гаврюшка, ты глуп... -- Я-то?.. Нет, барин, ежели всякому другому столько ума, так с ним бы и способу не стало. От ума люди и с ума сходят... -- А как ты про меня полагаешь: умный я человек? Гаврюшка пристальпо смотрит на барина, щурит свои узкие глазки, улыбается и крутит головой. -- Ни к чему тебя не применить, Евгений Васильич: как будто и есть ум, и как будто и не совсем... -- Ну, ну, договаривай, каналья. Почему же не совсем?.. -- А вот по этому, по самому... Настоящий барин как должен со мной разговаривать: "Гаврюшка, ты опять пьян, каналья?" И сейчас в морду... А ты только обругаешься, а настоящаго ничего и нет. -- Драться я не могу... фи!.. -- Вот я и говорю, что у тебя неустойка. По видимости, точно, вся барская повадка, а душа короткая. Барин должок зверь-зверем ходить. Евгений Васильевич смеется над этим определением и наблюдает Гаврюшку. Настоящий дикарь, дикарь чистой крови, и дунет по-звериному, как полагается дикарю!.. Сейчас разговор начался в другом роде. Евгений Васильевич вынес портрет Lea и показал Гаврюшке. -- Вот, посмотри... Нравится?.. Гаврюшка долго и внимательно разсматривал портрет, даже повернул рамку и посмотрел, нет ли чего сзади, а потом равнодушно поставил его на стол. -- Ну что? -- А ничего.... И с рожи тонка, и плечи покатыя. По-нашему, не стоящая бабенка... Двух фунтов ей не поднять. -- Вот и вышел ты болван... Это знаменитая красавица, которая всех сводила с ума. Понимаешь?.. -- Красавица, говоришь? Гаврюпика фыркнул и, по привычке, закрыл свою пасть рукой. -- Да, красавица... ах, какая красавица, Гаврюшка!.. Она мне дорого стоит... Знаешь, сколько? Тысяч сорок... Если бы были еще сорок тысяч -- нет, все равно, не хватило бы никаких денег. Попимаешь? Сорок тысяч -- это два пуда золота... -- Два пуда? ловко... Да она и вся-то двух пудов не свесит. А что же в ей любопытнаго, барин, в этой самой девке?.. -- А все... Как она смеялась, как дурачилась! Жизнь... огонь... И никогда, никогда не была скучной, ни на одно мгновение. -- Развертная девка, по-нашему. Есть такия... с разговором. -- Да... И ничего банальнаго! Три раза она богатела и три раза разорялась. Скажет только одно слово: скучно! И конец всему... Пальцем не пошевелит и все пустит прахом. Потом на время исчезнет и снова появится, но ужо в другой обстановке. -- Откеда же она деньги брала? -- Доньги? Деньги сами к ней шли, Гаврюшка... Считали за счастье, если она их брала. Счета деньгам не было. -- Конечно, у денег глаз нет, да и господская дурь при этом самом... Другой бабе сколько ни дай, все ей мало. Бывало дело и у нас. Травншь-травишь деньги, точно в яму валишь, а она же тебя в трубу и выпустит. Наши приисковыя бабы тоже ловкия, и деньгами их не удивишь. Она же еще потом над тобой и смеется... Уверливы больно. -- Ничего ты не понимаешь, Гаврюшка... Нужно женщину брать разом. Нужно показать ей свое преимущество... Нужно овладеть ея волей, каждой мыслью, каждым желанием. Такой роман у меня был с Lea... Много было других женщин раньше, но те так, а эта одна. В первый раз я увидел ее в ложе Михайловскаго театра. Она сидела с каким-то гвардейским офицером... Как сейчас ее вижу... Сидит у барьера и никуда глазом не поведет. Львица... На ней было какое-то необыкновенное серо-розовое платье и такая же шляпа. В ушах солитеры... Волосы соломеннаго цвета, перчатки выше локтя... Он ей что-то говорил все время, а она отрицательно покачивала веером... Потом этот офицер застрелился. Он растратил какия-то казенныя деньги... да. Бывает... Я узнал через знакомых, кто она такая, и меня представили ей в тот же вечер. О, это был роковой вечер... Как теперь, вижу эти серо-зеленые глаза, полуопущенное верхнее веко, длинныя ресницы, тонкую шейку, маленькия уши и удивительные зубы -- это были не зубы, а две нитки жемчуга. Она редко смеялась и была особенно хороша, когда на лице у нея появлялось какое-то детское выражение. Говоря между нами, Lea была порядочно глупа... Евгений Васильевич совершенно забыл, что Гаврюшка не понимает и половины его разсказа. Но ему нужно было высказаться. Если бы не было Гаврюшки, он стал бы разсказывать стенам. Это была мучительная потребность. Гаврюшка выслушал до конца весь роман с Lea и несколько раз покачал головой. -- Растерзать ее мало, вот что!-- заявил он решительно. -- Ах, ты ничего не понимаешь...-- стонал Евгений Васильевич.-- Разве есть такия другия женщины? Да разве можно быть такой? Что деньги -- наплевать... Были, и нет их. И вот, видишь, она вспомнила меня... Готова хоть сейчас приехать сюда. Lea великодушна... В это великодушие Lea Евгений Васильевич и сам не верил, но ему почему-то нравилось придавать ей несуществовавшия качества. Свечи догорали. На восточной стороне неба уже пошли утренния отбели, Евгений Васильевич несколько раз зевнул. Пора было спать. -- Ну, теперь убирайся,-- проговорил он, разстегивая бешмет.-- Я хочу спать. Гаврюшка молча поднялся, почесал затылок и отправился к себе в кухню. Он пошел не террасой, а садиком, и дорогой все встряхивал головой, как взнузданная лошадь. -- У барина на чердаке-то того...-- думал Гаврюшка вслух.-- А все-таки он, чорт, подвел меня. Был заворуй Гаврюшка, а теперь стал купленый вор... А барин, оставшись один, опять ходил по террасе и думал одинокую горькую думу. Зачем он разболтался перед хамом? Ведь это последняя ступенька -- дальше итти некуда. Он потерял уважение к самому себе... Что бы сказала Lea, если бы увидела его амикошонство с Гаврюшкой? О, презренный, жалкий, несчастный человек... "Я схожу с ума!-- в ужасе думал Евгений Васильевич, хватаясь за голову.-- Пропащий окончательно тот человек, который перестал уважать самого себя".

V.

Бывают такие дни, когда заново переживается вся жизнь. Именно такой денек выдался Евгению Васильевичу: прошлое было поднято взбалмошным письмом Lea. Вот и Гаврюшка ушел, и за Синюхой занялось летнее быстрое утро, и сделалось совсем холодно, как бывает только на ранней заре, а он все ходил по своей террасе и не замечал, как разговаривает сам с собой. -- А что, если выписать, в самом деле, Lea сюда?.. Она с радостью поедет, особенно, если сказать, что в Сибирь можно ехать только в мужском костюме... Один такой маскарад чего стоит!.. Какой-то мудрец сказал, что если бы придумали эффектный костюм для эшафота, то нашлось бы немало охотниц пожертвовать жизнью, чтобы только хоть раз показаться перед публикой в такой эффектной роли... Костюм -- все, особенно для Lea. А затем можно прибавить... гм... Отчего я не могу сказать, что эти промысла мои, и даже показать ей цифру намываемаго ежегодно золота? Двенадцать пудов -- это даже Lea поймет... Конечно, потом все это разоблачится, Lea поднимет бурю... гм... вообще сумеет повести дело горячо. Но ведь женщины любят прощать и спасать погибающих -- это их специальность. Вернувшись в Петербург, Lea сочинит целую легенду о своем путешествии в новую Колхиду за золотым руном... Я даже могу ей помочь придумать соответствующую обстановочку: тут и женский героизм, и страшныя опасности, которым он подвергался, и черная неблагодарность стараго друга... Вообще мысль... идеи!.. В самом деле, я тут совсем засиделся и, выражаясь вульгарно, оброс мохом. Чтобы проверить последнее, Евгений Васильевич принес из кабипета зеркало и долго разсматривал в него свою физиономию. Да, восемь лет изгниания сказались сильно... Вон на макушке уже просвечивает начинающаяся лысина, глаза какие-то мутные, щеки обрюзгли, цвет лица какой-то дряблый -- вообще время поработало над ним с большим старанием. Недавний красавец даже вздохнул, бросая зеркало. Еще два-три года, и конец всему. О, он отлично знал, как кончали такие красавцы... В свое время он знал таких, которые в два-три года превращались в развалины. А как они тяжело разставались со своими недавними успехами, привычкой сосредоточивать на себе общее внимание -- ведь это сказывалось в каждом движении, в каждом взгляде, в каждом слове. Они выпячивали, по старой привычке, грудь, гордо окидывали публику поблекшими глазами, принимали красивыя позы и не замечали, как все это смешно. Лучшим барометром служило в этих случаях внимание женщин: оне переходили к другим богам. Но отставные красавцы ничего не желали замечать, потому что трудно отказаться от самого себя. Неужели и он будет таким же?.. Ведь это самая мучительная смерть. Боже мой, ведь у него уже седые волосы проступают, хотя он и старался обяснить это неблагоприятными обстоятельствами. Какая же старость в тридцать пять лет! Будь другия обстоятельства, он продержался бы еще лет десять. Конечно, необходим некоторый режим, просто выдержка характера. -- Да, выдержка...-- думал он вслух.-- Ах, старость, старость!.. Неужели же все кончено?.. Нет... нет... нет... Я не хочу! Да, не хочу -- Нет, еще позвольте... Гвардия умирает, но не сдается. Увлекшись этими мыслями, Евгений Васильевич даже погрозил кулаком невидимому врагу. Да, подождите... Нужно уметь желать, а воля двигает горами. Если бы раньше он подумал об этом, теперь не сидел бы в этой проклятой трущобе, а то скатился по наклонной плоскости самым глупым образом. Да, стыдно, стыдно даже припоминать подробности собственнаго позора, а их было достаточно. Воображение работало, как по ошибке пущенная в ход машина. Из туманной мглы воспоминаний поднялся целый рой теней, картин и сцен, и Евгений Васильевич снова их повторял, как школьник, который и во сне сдает трудный экзамен. Да, много этих воспоминаний... Вот он, Женя Лугинин, балованое дитятко старой дворянской семьи. Там, на Оке, громадное барское имение с великолепным барским домом, целым штабом из дворни, охотой, собственным оркестром,-- правда, здесь доживались последние красные дни, но это никого не пугало, не заботило и не печатало. Разве Лугинины могли жить иначе?.. Маленький Женя вырос в этой помещичьей шири, повитый и вскормленный на широкий лад. У него и в натуре с детства сказалась эта ширь и чисто-русская безшабашная доброта, которой ничего не жаль. Это немного сказочное детство и закончилось совершенно сказочно: вдруг ничего не стало, точно невидимая рука убрала декорации. Так-таки ровно ничего, как это только и может быть на Руси: барская усадьба опустела, барский дом замолк, захирел, развалился, дворня разошлась, старый барский сад заглох -- ничего и ничего. Впрочем, были другия имения, которыя позволяли Лугининым вести широкую жизнь в столице. Правда, что это был только призрак стараго, но, по крайней мере, сохранялась вся старая складка. Женя в этот роковой период успел пройти через руки бонн, гувернанток, дядек, гувернеров, учителей, репетиторов и просто разных monsieur, а затем очутился в привилегированном учебном заведении, в котором не успел кончить благодаря той же шири. Осталась одна дорога, по которой шли все Лугинины: военная служба. Женя отбыл юнкерское училище и поступил в дорогой полк блестящих офицером. Все Лугинины были блестящими офицерами, в полку сохранился целый ряд воспоминаний о подвигах прежних Лугининых, смелых, добрых, безпутных и на знавших счета деньгам. Вся семья точно ожила, увидав Женю в знакомом военном мундире, и даже старинные фамильные портреты точно улыбнулись. Если бы они могли говорить, то, наверно, сказали бы: "да, это он, наш Лугинин". Но, вместе с достоинствами, Женя нес в себе и наследственные недостатки. Он слишком рано узнал толк в женщинах, картах и том образе жизни, который присвоен был всем Лугининым. Это был почти обязательный бурный период, который сменялся прежде жизнью в собственной деревне. -- Женя, помни, что ты последний Лугинин,-- говорила мать со слезами на глазах. Отца давно уже не было: он умер вместе с крепостным порядком. О нем как-то мало вспоминали, точно это так и должно было быть. Ведь все Лугинины умирали рано, и следующее поколение поднималось женщинами. И какия были все хорошия женщины... Таких женщин больше не стало, и, может-быть, поэтому фортуна последняго Лугинина закончилась так печально. Люди вообще измельчали в самый короткий период -- и не нашлось такой девушки, которая во-время спасла бы последняго Лугинина от наследственной болезни -- долгов. Пришлось оставить дорогой полк, и превратиться в "рябчика". Это был настоящий удар для всей семьи. Последний Лугинин узнал, только то, что у них ничего не осталось, кроме широких аппетитов, привычек к безшабашной роскоши и круглаго пуля впереди. -- Теперь самое время жениться...-- решила maman, верившая в судьбу, -- Где же она?-- скрашивал Женя, чувствовавший себя неловко в штатском платье.-- Где она, maman? -- Лугинины без невест не оставались, мой друг... Начались поиски богатой невесты, но -- увы!-- в своей дворянской среде ея не оказалась. Пришлось поступиться фамильными традициями я искать просто богатой невесты. Таких было много: дочери богатых купцов, чиновников и просто темных личностей. Жене всех больше понравилась одна еврейка, и он женился бы, если бы не воспротивилась мать. -- Когда меня да будет, тогда делай, как знаешь,-- решительно заявила maman.-- А при мне этого не будет... Все Лугинины были хорошими детьми, и Женя простился со своей последней мечтой. Для него это было поворотным пунктом. Готовый проявиться семейный инстинкт был заглушен и быстро начал размениваться на мелкую монету. Это уже не было безумным весельем юности. На первом плане теперь стоял "образ жизни",-- нужно было где-нибудь и как-нибудь пристроиться. Начались поиски того заветнаго места, которое дало бы и солидное положение, и средства, и будущее. Благодаря сохранившимся связям, Женя пристраивался раза три и каждый раз бросал службу. Это было все не то, что требовалось. В каких-нибудь два-три года из Жени выработался серьезный молодой человек с решительной складкой в характере. Он хотел вырвать у судьбы силой то, в чем она ему отказала так немилосердно. И мечты осуществились... Счастье улыбнулось последнему Лугинину. Положим, он служил в частном коммерческом предприятии, служил не из чести, но это не мешало раскрыться очень широкому горизонту. Блестящая внешность, уменье себя держать, а главное -- успехи у женщин сделали гораздо больше, чем все связи и фамильныя знакомства. Положим, что вылезать в люди, благодаря вниманию жен, дочерей и содержанок разных коммерческих и делецких тузов, немного претило, но приходилось мириться в виду будущаго. Только бы выйти в люди, в те настоящие люди, которые делали большия, настоящия дела. Да, были такие люди и такия дела, и последний Лугинин хотел сделаться одним из первых. Он теперь благословлял судьбу, что во-время разстался с семейными традициями. Тот мир умер, и его место занял другой -- расчетливый, холодный и безжалостный. Иллюзий не полагалось, и даже в интимных чувствах подкладкой являлась приходо-расходная книжка. Пять лет упорной работы сделали то, что из легкомысленнаго, тароватаго и нерасчетливаго офицера выработался настоящий делец последней формации. Правда, Евгений Васильевич -- Жени уже не было -- прошел тяжелую школу, но цель была достигнута, когда нашему герою было всего двадцать восемь лет. Он стоял на виду, его все знали, а глазное -- все верили в него. Это сознание своей силы было лучше всего. Теперь через руки Евгения Васильевича проходили такия страшпыя суммы, о каких не смели мечтать самые смелые его предшественники, умевшие только проживать. Но за дельцом стоял живой человек, который пригнул себя к земле. Когда все устроилось, этот живой человек и сказался. Евгений Васильевич развернулся так, что ему могли только заявляться. Дни проходили за рабочим столом, а ночи отдавались гомерическим кутежам. Тут все покупалось, начиная от устрицы и кончая улыбкой модной женщины. Собственно говоря, оригинальнаго в этом ничего не было -- все богатые люди так жили, но Евгений Васильевич внес бешеный размах, родовую удаль и какое-то отчаянное веселье. Всего каких-нибудь три года стоили ему страшных денег. Главная статья расхода были женщины, тот особый мир, который вел счет на десятки и сотни тысяч. На карту ставилось все, чтобы удовлетворить самолюбие. Lea явилась здесь последней ставкой. Она даже не нравилась Евгению Васильевичу, но у нея было позорно-громкое имя. Ее нужно было отнять у других во что бы то ни стало...

VI.

Наступил и роковой день итога... Разыгрался один из тех крахов, которые повторяются время от времени с большой помпой. Процесс корнета Лугинина в свое время наделал шума и занял на время все внимание публики, благодаря и действующим лицам, и средствам, и пикантным подробностям. Евгений Васильевич помнил только роковое утро, когда он приехал к Lea,-- все кругом рушилось, оставалась женщина. Она приняла его довольно сухо, потому что уже знала о случившемся крахе. -- Ты посмотри на свой морда!-- по-русски сказала она, подавая ему зеркало.-- Посмотри... -- А что?-- удивился Евгений Васильевич, разсматривая свое лицо. Lea захохотала, грубо и нахально, и проговорила только два слова: -- Жаулик... мазурик... Последний Лугинин даже замахнулся, чтобы одним ударом убить эту гадину, но во-время опомнился. Через четверть часа Lea уже плакала, потому что ее вызывали в суд свидетельницей. -- О чем же ты плачешь?-- удивлялся Евгений Васильевич. -- У меня есть старый мамаша... Старый мамаша все будет узнал... -- Успокойся, пожалуйста: во-первых, твой старый мамаша не читает русских газет, во-вторых, этот процесс даст тебе еще неслыханную популярность, и, в-третьих, ты должна серьезно обдумать костюм, в котором явишься на суде. Понимаешь, вся публика будет тебя ждать... каждое твое слово будет ловить... Процесс Лугинина выделялся только бешеными цифрами растраченных денег и пикантными подробностями. Козлом отпущения являлся именно этот последний Лугинин, и на нем сосредоточилось все внимание. Целых две недели был он у позорнаго столба, когда выплывали на свет Божий все мелочи. Не осталось, кажется, такой мелочи, которую не вытащили бы. Все прошлое корнета Лугинина промелькнуло перед публикой, упивавшейся его позором. Он сидел на скамье подсудимых изящно-спокойный, даже с легкой улыбкой презрения, и начинал терять самообладание только в моменты, когда на сцену выступало какое-нибудь новое женское имя. А их было так много, этих женских имен. Евгений Васильевич не понимал только одного, чему радовалась эта публика? А она радовалась, он это чувствовал. Больше -- ему завидовали, хотя и задним числом. -- Все вы такие же!-- хотелось ему крикнуть.-- Только недостает силенки... А главное, только сидя на скамье подсудимых, Лугинин почувствовал тот стыд, от котораго человек не уйдет, как не уйдет от собственной тени. Ах, как все глупо... Это сознание давило и угнетало его. Если б даже присяжные и оправдали его, то этим еще не сняли бы с него душившее его сознание. Молодой красавец, с выдающился общественным положением, и вдруг такая позорная жизнь и такой жалкий конец. И ничего, что могло бы удержать, остановить, образумить... Лугинин теперь смотрел на самого себя издали и презирал, хотя не был по душе хуже других. Так, подошла такая несчастная линия... И позор, позор, который не смоется ничем. Ему теперь стоило только назвать свою фамилию, чтобы всякий порядочный человек брезгливо отвернулся от него. Ведь это тот самый Лугинин, который составлял фальшивые отчеты, растрачивал чужия деньги, подписывал фальшивые векселя и т. д., и т. д. И для чего? Для пьяных оргий, для безобразия... Он обманывал сотни людей, доверявших ему свои последние гроши, нажитые тяжелым трудом. Тут были и немощные старцы, и безпомощныя вдовы, и опекаемые малолетние, и все это теперь вопияло и требовало возмездия. Он сам себя осудил и потому встретил обвинительный вердикт почти равнодушно. Только бы скорее кончилась вся эта тяжелая процедура. О будущем он старался не думать: будет, что будет. Наступило и это будущее. Лугинин был сослал "в не столь отдаленныя места Сибири", с лишением некоторых прав и преимуществ и с обязательством не выезжать из места ссылки в течение трех лет. И вот он в глухом провинциальном городишке, за тысячи верст от Петербурга, в совершенно незнакомой ему обстановке, среди чужих людей, обычаев и порядков. Это были три тяжелых года... Не раз Евгению Васильевичу приходила мысль о самоубийстве, до того была невыносимо. Сибиряки привыкли к ссыльным и относятся к ним равнодушно, хотя под этим равнодушием и скрыто много чисто-сибирскаго ехидства. Ссыльный все-таки остается чужим человеком и, вдобавок, человеком с прошлым. Это прошлое лежит несмываемым пятном. Повидимому, его и принимают, как своего человека, и обращаются за панибрата, а при первом случае бросят прямо б лицо позорную кличку. Сознание этого органическаго отчуждения отравляет всю жизнь. Другим тяжелым обстоятельством для Лугинина были собратья по ссылке. Их было человек шесть: два остзейских барона, сосланных за убийство в запальчивости и раздражении своих кучеров, какой-то подозрительный польский граф, старавшийся изобразить из себя политическаго преступника, а в сущности сосланный за контрабанду, бывший

городской голова -- русачок, обокравший банк, еврей из фальшивых монетчиков, гусарский офицер, восточный человек и т. д. Словом, компания приличная. В другое время Лугинин никому из них не подал бы руки, а тут волей-неволей приходилось коротать время вместе. Всего тяжелее было то, что все презирали друг друга, интриговали, ссорились, распускали друг про друга невозможные слухи и вообще держали себя самым компрометирующим образом. И с этими подонками приходилось проводить время. Мало того, эти пропащие люди не могли простить Лугинину его прошлаго, его успехов и отравляли жизнь по каплям. Только в ссылке люди достигают этого искусства, потому что праздной мысли не на чем успокоиться. С коренными сибиряками Лугинин из гордости долго не решался знакомиться, предчувствуя возможность обидных инцидентов. Здесь было все возможно. Но время делало свое дело, и сами собой образовались некоторыя связи. Все-таки живые люди, живыя лица, интересы,-- на время забывалось то прошлое, которое прошло мучительной тенью и, в не столь отдаленныя места. Здесь Лугинин понял ту простую истину, почему преступник, скрывший преступление с дьявольской ловкостью, в конце концов не выдерживает и, выражаясь официальным языком, отдает себя в руки правосудия. Это особая психология, которая совершенно неизвестна нормальным людям. Лугинин понял это на самом себе: он без конца повторял про себя свое прошлое... И это который день. Терялась самая граница, отделявшая область воображения от действительности. Стоило остаться одному, и начиналась эта мучительная работа. Лугинин по десятку раз в день переживал свою бурную жизнь и по десятку раз приходил к своему жгучему позору. Именно это было какое-то жгучее чувство. А потом являлась безконечная вереница самых разнообразных комбинаций: ведь вот что нужно было сделать, сказать, написать и т. д. Это была та внутренняя казнь, от которой погибают самыя сильныя натуры. Вынужденное безделье давало достаточно времени для этой казни. Лугинин ненавидел свою квартиру, себя самого, времена года, перемены дня и ночи, потому что это были только ступеньки, по которым тащилось что-то до того мучительное, чему нет названия. И все-таки оставалось что-то в роде надежды, вернее -- призрак надежды. Ведь у него было столько друзей... Они его провожали, обещали писать, говорили какия-то жалкия слова. И вдруг никого... Он был забыт, как живой покойник. А ведь в свое время за ним ухаживали, перед ним заискивали, гордились знакомством с ним. Он имел неосторожность напомнить некоторым о своем существовании и даже не получил ответа, Там все умерло для него... Боже мой, чего бы он ни дал за то, чтобы отомстить этим друзьям и показать им, чего они стоят!.. Но это была недосягаемая мечта, даже в самом отдаленном будущем. Даже враги были лучше, потому что были справедливее. Лугинин длинным рядом безцветных и пустых дней прошел через всю философию отчаяния и к концу трехлетняго срока достиг того тупого состояния, которое граничило с самоубийством. День прошел, и слава Богу... И сколько таких дней когда уходили молодость, здоровье, лучшия силы -- все. И ни один день не вернется... Наконец кончились и эти три роковых года. Нужно было что-нибудь предпринимать. Те микроскопическия средства, которыя Лугинин получал от родных, конечно, не могли его удовлетворять и, кроме того, тяготили, как вынужденная милостыня. Времени было достаточно, чтобы обдумать во всех подробностях возможный "проспект" дальнейшаго существования, Лугинин знал только одно, что ни за какия блага в мире не обратится за советом, поддержкой или помощью к кому-нибудь из своих бывших друзей,-- он предпочел бы пустить себе пулю в лоб. После долгих колебаний он написал письмо к своему злейшему врагу, создавшему все дело. Он разсказал здесь все, что пережил и почему решился обратиться именно к нему. Этот маневр оправдал себя. Враг откликнулся и доставил Лугинину место управляющаго на золотых приисках по системе реки Чауша. Лугинину показалось, что он родился во второй раз, когда его дорожный тарантас выезжал из проклятаго сибирскаго городишка, где он столько вынес. Впереди была цель, нечто живое, а главное, работа. Ему теперь нравился и сибирский простор, и эти зеленыя горы, и бойкая промысловая жизнь, и совершенно исключительный мирок приисковаго люда, до купленаго вора Гаврюшки включительно. Много времени отняло знакомство с новым делом, потом устройство хоть какой-нибудь обстановки и вообще вся та практическая деятельность, которая не оставляла свободнаго времени для наболевших дум о прошлом. В этом приспособлении прошло около года, и Лугинин точно ожил. Но это продолжалось только в период приспособления, а когда он закончился -- явилась страшная тоска. Ведь хотелось жить в тридцать пять лет... К этому критическому периоду относится знакомство Лугинина с Мар?ой Семеновной Голых, владевшей богатейшим Трехсвятским прииском. Приисковая молва гласила, что ловкий петербургский барин так или иначе околпачит приисковую сибирскую дуру. Мар?а Семеновна состояла на положении вдовы уже около пяти лет и была еще в том цветущем возрасте, когда мысль о замужестве не является преступлением. Правда, что она была почти безобразна, но зато богата. Что думал сам Лугинин, никому не было известно. -- Оженим мы барина...-- давно решил про себя Гаврюшка.-- Уж это верно!..

VII.

Через три дня Евгений Васильевич велел Гаврюшке заседлать своего любимаго иноходца. -- Ты поедешь со мной,-- коротко заметил он. -- Куды ехать-то?-- озлобленно спрашивал верный раб. -- А вот увидишь... Знаешь, что я не люблю глупых вопросов. Дело было утром; значит, барин собрался не в ближний путь, и Гаврюшка имел полное основание считать себя обиженным. Евгений Васильевич позавтракал, против обыкновения, очень рано и торжественно облекся в синюю куртку и такия же рейтузы: это был его специальный костюм для верховой езды. Когда-то он ездил недурно, как ездят в манежах, а теперь опустился и держался в седле мешковато. Впрочем, на иноходце может ездить всякий, и для этого не нужно никакой науки. -- Куда его чорт понес?-- соображал Гаврюшка, следуя за барином на горбоносом и "раскостном" киргизе с поротым ухом. А барин ехал по промыслам, вверх по течению Чауша. Он сделал легкую остановку у новых работ, где сносили верхний пласт для новаго "разреза", и вызвал десятника. Около сотни приисковых таратаек, как мухи, расползлись в глубокой земляной выемке, спускавшейся уступами. Собственно "постель", т.-е. золотоносный песчаный слой, начиналась в третьей сажени. Евгений Васильевич прикинул на глаз сделанную за неделю выемку и нахмурился. Десятник его надувал. -- Ты у меня смотри, сахар!-- пригрозил Евгений Васильевич вороватому десятнику, вытянувшемуся перед ним без шапки. -- Что вы, Евгений Васильич... Да сейчас с места не сойти, ежели что...-- бормотал десятник, встряхивая головой.-- Уж, кажется, стараемся... -- Хорошо, хорошо, поговорим после... Гаврюшка, стоя за барской спиной, закрыл свою пасть ладонью, чтобы не расхохотаться. Ловко десятник влопался... Подтянет ужо его Евгений Васильевич. Узорил всю механику... Орлиный глаз у Евгения Васильевича: как взглянул, так все плутовство и увидел. -- Я поговорю с тобой,-- повторил барин, давая поводья иноходцу. Когда Евгений Васильевич повернул по дороге к Дувану, для Гаврюшки сделалось ясно, куда они едут. Конечно, на Трехсвятский, за семь верст киселя есть. На худой конец, верст двадцать пять будет. Потом Гаврюшка ужасно встревожился: опять приходилось ехать мимо проклятаго места. Пожалуй, и двух зараз укокошат... Конечно, барин смел, да и спиртоносы охулки на руки не положат. Сильно трусил Гаврюшка, однако проехали Дуван благополучно. Хоть бы треснуло что в стороне, а Евгепий Васильевич в самом опасном месте, переехав Чауш, остановил лошадь и, не торопясь, закурил папиросу. -- Форси, форси, деревянный чорт!-- ругался про себя Гаврюшка, сежившись в седле, как грешная душа.-- Как раз гостинец прилетит... Целый час Гаврюшка испытывал сильную дрожь в спине, пока ехал по болоту к Синюхе. В одном месте он даже припал к лошадиной шее по воровской привычке, когда впереди послышалось быстрое шлепанье ног, и затем звуки замерли. Очевидно, навстречу шли спиртоносы и бросились с дороги в сторону, как вспугнутый тетеревиный выводок. -- Евгений Васильич... слышали? Барин даже не удостоил ответа, что уже окончательно обозлило Гавртопику. Теперь "купленый вор" уже ничего не боялся и даже желал, чтобы спиртоносы хорошенько пугнули хвастливаго барина. "Поглядел бы, как ты лататы задал",-- думал Гаврюшка на своем воровском приисковом жаргоне. Вот и подем на гору Синюху,-- опасность осталась позади. Лошади бодро начали подниматься на кручу. Солнце ярко освещало все шире и шире развертывавшуюся горную панораму. Гаврюшке как-то вдруг сделалось совестно за свою заячью трусость. Ведь вот барин, он глазом не повел... Удалый барин, нечего сказать. Вот и перевал через Синюху. Евгений Васильевич остановился, чтобы дать лошади раздышаться. Гаврюшка из вежливости отехал в сторонку, чтобы раскурить свою трубочку-носогрейку, которую носил за голенищем. -- Короткая у тебя душонка, Гаврюшка,-- заметил барин, подбираясь л седле.-- Ку, признайся, сильно трусил, когда по болоту ехали? -- Я?.. трусил?.. Еще не родился тот человек, котораго Гаврюшка бы струсил. Самого добрые люди боятся. -- А зачем за лошадиную шею давеча спрятался? Ах, ты... Гаврюшка даже покраснел. Он был уничтожен. И как это барин мог видеть? Ведь на спине у него глаз нет. До Трехсвятскаго осталось верст пятнадцать. Дорога шла под гору, и лошади, привычныя к горным тропам, пошли ходкой рысью. Евгений Васильевич подтянулся в седле и любовался картинами горной дороги. Хорошо здесь летом, точно в парке,-- именно этим сравнением барин и подумал и даже вздохнул, припоминая далекое прошлое, когда он катался на настоящей английской лошади по настоящему парку, в обществе настоящей амазонки. В сущности говоря, природа без женщины не имеет даже смысла, как красивый цветок без аромата. -- А Мар?а-то Семеновна того...-- неожиданно заговорил Гаврюшка, болтая локтями в такт скакавшей лошади. -- Чего? -- А вот это самое, Евгений Васильич... Может, вы заприметили ейную племянницу, Капитолину Михевну. Она, значит, Мар?а Семеновна, держит ее в черном теле, а Трехсвятский-то в полном праве у Капитолины Михевны. Конечно, она на девичьем положении и ничего не понимает... -- Как так?-- изумился барин и даже приостановил лошадь.-- Какое полное право может быть у Капочки? -- А вот такое!.. Я-то это самое дело вот как хорошо знаю. В лучшем виде... Значит, еще когда родитель Капитолины Михевны, Михей Зотыч, были в живности, так при мне и заявку на Трехсвятский делали. Как же, вот как сейчас его вижу... Их было два брата -- старший Абрам Зотыч, а Михей Зотыч меньшак. Ну, Абрам-то Зотыч в степи гурты гонял и золотом не любопытничал, а Михей Зотыч даже очень был подвержен золоту. Замашка эта самая у него была... Ну, когда пали слухи, что на речке Каменке старатели обыскали жилу, он сейчас туда и сейчас старателям отступного, и заявку на себя сделал. Вот и вышел Трехсвятский прииск... Оченно хорошо все помню, потому как тогда одного спирту переносил старателям и не сосчитать сколько!.. Недели с три пировали... -- Ну, а как же прииск очутился у Мар?ы Семеновны? -- Опять-таки все на моих глазах было, Евгений Васильевич... Значит, Михей-то Зотыч вдовел уже который год, а Капитолина Михевна были еще совсем махонькой девчонкой. Из-за нея он и во второй раз не женился... Ну, а потом дело это самое обставил, Трехсвятский себя оправдал вполне, и Михей Зотыч вошел в большие капиталы, а только все как будто тосковал. Все есть, а мил-сердечна друга нет... Ну, стал он задумываться, а потом, того, возьми и помри. Совсем даже безо времени помер, пятидесяти годов не было, да и девочка эта самая осталась после него годку по восьмому. Все-таки духовная, сказывают, сделана была на Капитолину Михевну... Хорошо... Сейчас, значит, в дело и вступись старший-то брат Абрам Михеич и оборудовался опекуном. Смирный был человек, а тут не ошибся. Он на Мар?е-то Семеновне на второй был женат, она-то совсем молодая была и подбивала его на все. Забрали они Трехсвятский, забрали Капочку и зачали жить-поживать да добра наживать... Ну, а тут и Абрам Зотыч душу Богу отдали, потому как были уж старички. Детей у них не осталось, и Мар?а Семеновна все после них заграбастала. Завидущая она на деньги... Только и то сказать, что баба она орел. Другому мужчине супротив нея не сделать. Везде сама: и в шахту спустится и верхом на лошади гоняет,-- на все руки баба. И Капитолину Михевну держит в ежовых рукавицах, в том роде, как круглую сироту. -- Что же ты мне этого раньше не разсказал, идиот? -- Чего тут разсказывать-то: всем известно. К слову не пришлось... В прошлый раз Мар?а Семеновна из собственных рук мне агроматный стакан водки поднесла. Правильная женщина. -- Уж на что правильнее! Ах, ты, идиот, идиот, Гаврюшка... -- Уж каков зародился... Хорошие-то по хорошим, а мы вашей милости достались. Евгений Васильевич не обратил никакого внимания на эту дерзость, потому что был совершенно ошеломлен разсказом Гаврюшки. Он еще раз заставил его повторить все с начала и задумчиво произносил в такт разсказа: -- Так, так... гм... да. У него в голове быстро созрел целый план. Как это он раньше сам не мог догадаться? Гаврюшка, конечно, глуп, да и он не умнее. Можно было спросить, навести справки стороной. Евгений Васильевич с особенной живостью припомнил теперь Капочку: средняго роста, светлорусая, с бледным лицом, одета всегда скромненько, говорит мало. Признаться сказать, он не обращал на нее никакого внимания, принимая за бедную родственницу, которую Мар?а Семеновна воспитывает из сострадания. Хорошо сострадание!.. Евгений Васильевич весь как-то встрепенулся, как охотничья собака, почуявшая дичь. В нем сказался похороненный делец. Он даже подтянулся в седле, закрутил усы и крякнул. -- Вот и Трехсвятский,-- заявил Гаврюшка, когда они поднялись на лесистую горку.-- Эвон, Евгений Васильич, в полугоре три сосны отшиблись от лесу -- тут у меня привал был. Сколько я этого спирту переносил к этим самым соснам... Целый кабак!.. -- Повесить бы тебя на этих соснах, каналью! -- Ох, как бы еще следовало повесить, Евгений Васильевич. Это вы правильно. Трехсвятский прииск занял обочину горы, спускавшейся крутым увалом к горной речонке Каменке. Работы здесь не были так разбросаны, как на Чауше, а сбились в одном месте, где были заложены три главных шахты. Дело в том, что на Трехсвятском разрабатывали коренное золото, залегавшее в кварцевых жилах, а не розсыпное, как на Чауше. От шахт тянулся громадный вал поднятой из земных недр пустой породы. Вся работа сосредоточивалась в двух деревянных корпусах, построенных под шахтами: тут и руду поднимали из шахт, и воду откачивали, и дробили золотоносный кварц под чугунными "бегунами", и улавливали золото на амальгамированных шлюзах. Недалеко от шахт крепко засел деревянный дом с зеленой железной крышей -- это было жилище Мар?ы Сокеновны. Остальная приисковая городьба прижалась в сторонке, где горбились крыши конторы, казарм для рабочих и отдельных домиков, в которых жили приисковые служащие. Прииск вообще выглядел весело, как сытый человек, а две паровых машины дымили день и ночь. Евгений Васильевич посмотрел на прииск прищуренными глазами и подумал: "И вдруг все это будет мое... Да, комбинация недурна!.."

VIII.

Мар?а Семеновна была дома... Она сидела на террасе, выходившей в маленький чахлый садик, и пила чай. Это была высокая, заплывшая "вдовьим жиром" женщина неопределенных лет. Скуластое лицо с широким носом смотрело такими хитрыми темными глазами. Широкий рот и прямые волосы, цвета мочалы, дополняли эту незамысловатую географию сибирской красавицы. Одевалась Мар?а Семеновна с некоторыми претензиями и всему предпочитала лиловый цвет. На голове она носила черную шелковую купеческую "головку" и не спускала с плеч, несмотря ни на какое время года, теплаго оренбургскаго платка. Появление гостей было встречено отчаянным лаем вылетевших за ворота двух высоких и тощих киргизских псов. Вход в горницы шел со двора, по-старинному. Евгению Васильевичу нравилась эта тугая сибирская архитектура,-- и крепко, и тепло и уютно. Он с особенным удовольствием входил на низенькое деревянное крылечко и уже в передней чувствовал, как его охватывала совершенно особая атмосфера довольства. Здесь пахло и старыми наливками, стоявшими в полуведерных бутылях по окнам, и какими-то старинными цветами, и росным ладаном, и чем-то еще неопределенно-вкусным, чем пахнет только в таких домах. Налево из передней дверь вела в небольшую пустую комнату, когда-то служившую хозяину кабинетом, направо -- в небольшую гостиную, а прямо -- в столовую, выходившую стеклянной дверью на террасу. Из столовой одна дверь вела в комнату Мар?ы Семеновны, заменявшую ей спальню и кабинет, и в кухню, а деревянная лестница поднималась наверх, в мезонин, где жила Капочка. Евгений Васильевич, в качестве своего человека, входил без доклада и знал, где найдет хозяйку. Теперь его встретила старуха-нянька Митревна, относившаяся к нему почему-то недоброжелательно. Она ходила в косоклиных сарафанах, по-старинному. -- Барыня дома?-- спросил ее Евгений Васильевич. -- Какия у нас барыни?.. Тебе хозяйку, так она на галдарее чаи разводит... Мар?а Семеновна была занята деловым разговором. Перед ней на вытяжку стоял главный приказчик, Спиридон Ефимыч, краснощекий молодец с каким-то особенно неприятным, нахальным выражением лица. Он был в пиджаке и сапогах бутылками. Левая рука, заложенная за спину, усиленно вертела суконную фуражку. За чайным столом, в уголке, сидела Капочка, показавшаяся Евгению Васильевичу сегодня таиюй маленькой, совсем девочкой-подростком. Он заметил, что она так гладко зачесывает свои русые волосы и что это так идет к ея скромному личику. -- А, белая дворянская косточка...-- певуче приветствовала Мар?а Семеновна, протягивая гостю свою затекшую руку с короткими пальцами, унизанными кольцами.-- Ну, каково прыгаешь? Получил мою записку? Не умею я расписывать-то, а только по нужде когда. Вон Спиридон пишет, а то Капочка... Она у меня грамотная. Приказчик недружелюбно скосил глаза на гостя, а Капочка так мило потупилась. Евгений Васильевич из всего, что делалось на террасе, почему-то видел только ея тонкие белые пальцы, тревожно перебиравшие кайму чайной скатерти. -- Давно к вам собирался, Мар?а Семеновна,-- заговорил гость, без приглашения подсаживаясь к столу,-- да все как-то было некогда... -- У тебя все некогда,-- засмеялась хозяйка.-- Вчерашний день потерял... Ну, Спиридон, так в новом штреке поставьте стойки лиственичныя, потому как там вода долит. -- Слушаю-с... -- А с машинистом я сама переговорю. У него всегда котлы портятся... Надо его проучить, а то больно зазнался. Попугать для порядку надо... -- Это уж известно, Мар?а Семеновна. Тоже вот штегерь, который на втором номере стоит, совсем от рук отбился. Подтянуть и его следовает... -- Да себя-то, Спиридон, не забывай подтягивать. Чей хлеб-то ешь? То-то вот... Ну, а теперь ступай. Спиридон еще раз искоса взглянул на гостя, встряхнул головой и вышел, ступая как-то нехотя. В дверях он еще раз оглянулся, а фуражка в левой руке сделала тревожный вольт. -- Строго вы всех держите, Мар?а Семеновна,-- заметил Евгений Васильевич, принимая от Капочки стакан чаю.-- Даже мне немножко страшно сделалось... -- Нельзя, ангел ты мой... Женское дело слабое. Каждый так и норовит кругом обмануть дуру-бабу, ну, и бережешься. -- А Спиридон Ефимыч разве плохо смотрит?.. -- Пока не могу пожаловаться, а все-таки глаз нужен. Ох, и мудреная наша женская участь... Капочка, ты бы насчет закуски там сообразила. Закажи кухарке пирожков с соленой рыбкой, да рябчики где-то у нас маринованные были, да ветчинки, да рыжичков, да еще паюсной икорки... А наливку, которую мы росчали, подай сейчас же. Евгений Васильич уважает наливки... -- Да ведь рано, Мар?а Семеновна,-- попробовал защищаться гость. -- Кому рано, а нам в самую пору. Я с пяти часов на ногах... Как каторжная бьюсь, а сама не знаю, для чего. Капочка молча вышла,-- она все делала молча, и Евгений Васильевич даже не мог припомнить, какой у нея голос. -- Отчего вы ко мне никогда не приедете в гости, Мар?а Семеновна?.. -- Я-то?.. А боюсь, как бы ваши спиртоносы не пристрелили, как в прошлый раз твоего Гаврюшку. И следовало бы порешить его... К особенностям Мар?ы Семеновны принадлежало то, что, почти не выезжая со своего прииска, она знала решительно все, что делалось на сто верст кругом. И теперь она уже слышала про случай с Гаврюшкой. -- Новый разрез ведут у вас на Чауше?-- продолясала Мар?а Семеповна, отпивая чай с блюдечка.-- Что же, дело хорошее... Легкая у вас работа: все золото наверху, а наше внизу. Теперь на семнадцатой сажени идем. -- Давайте меняться приисками, Мар?а Семеновна? Я с удовольствием уступлю вам свое легкое золото... -- Ну, ну, тоже и скажешь, сахар!.. Вот все так-то, как ты сейчас... -- Как? -- А все оммануть ладят дуру-бабу. Не корыстное у нас дело на Трехсвятском. Прежде, точно, хорошее золото шло, а ноне что-то я его и не вижу совсем. Воруют сильно... Где углядишь за всеми! Мар?а Семеновна отличалась большой, чисто-сибирской подозрительностью и решительно никому не верила. Вообще, это была скрытная натура, с прижимцем. Об ея приисковых делах тоже никто и ничего не знал, даже главный приказчик Спиридон Ефимыч. Недоверие ко всему и ко всем было возведено в целую систему, а для видимости прикрывалось бабьими жалобами и разными жалкими словами. Прихлебывая чай и глядя на хозяйку, Евгений Васильевич невольно подумал: "Ну, и кулак-баба... Вся какая-то заржавелая!". За закуской Мар?а Семеновна немножко оттаяла,-- еда была ея слабостью. У нея даже лицо делалось другим, точно оно распускалось от удовольствия. Она, угощая гостя, сама прикушивала от всего и по-мужски запивала наливкой. -- Угощать-то тебя тошнехонько, Евгений Васильевич... По-барски ешь: чуть притронешься. Вот и насчет наливки тоже слаб... Меня только конфузишь. Евгений Васильевич питал какое-то органическое отвращение к вину и к пьяницам в особенности. В пьяной компании он был самым несчастным человеком. Пристрастие Мар?ы Семеновны к наливкам всегда вызывало в нем брезгливое чувство, а сейчас он даже старался не смотреть на нее. Затем, он знал, что, выпив и закусив, она сделает сладкие глаза и настает деликатный разговор о женитьбе. -- Все еще не женился?-- спросила Мар?а Семеновна, точно отвечая на его тайную мысль. -- Пока нет... Вы знаете, что у меня одна невеста,-- кухарка Ага?ья. Но тут серьезная конкуренция: за ней ухаживает Гаврюшка. И, знаете, все шансы на его стороне... -- Н-но-о?.. -- Да уж так, Мар?а Семеновна... -- Тоже и скажешь... Мар?а Семеновна фамильярно хлопнула его по плечу и расхохоталась без всякой причины, как хохочут захмелевшие люди. -- Погоди, белая кость, найдем и невесту... Только ведь тебе, пожалуй, и не угодишь: с музыкой для тебя подавай девицу, а у нас такой и не сыскать. -- Ничего и без музыки... -- Ай врешь... Не туда смотришь... Как раз в этот момент вошла Капочка. Она принесла на тарелк новую партию горячих пирожков. От Мар?ы Семеновны не ускользнуло, как гость взглянул на девушку и как Капочка сделала вид, что смотрит в сторону. Мар?а Семеновна нахмурилась и хлопнула еще рюмку наливки сверх абонемента. Тоже порядки в доме, нечего сказать... Капочка инстинктивно почувствовала эту немую сцену и торопливо вышла из столовой. -- Вот женись на Капочке,-- разсчитанно-громко сказала Мар?а Семеповна.-- И приданое хорошее: четыре недели на месяц получить. Она у меня тихоня... -- Что же, Капочка девушка хорошая -- согласился Евгений Васильевич.-- Только ей нужно мужи молодого. -- Где их, молодых-то, взять? Не припасены они для нас, да и на гряде не растут, как редька... -- А Спиридон Ефимыч чем не жених?.. Это была отплата за вопрос о Капочке, и Мар?а Семеновна даже подобрала строго губы. Евгений Васильевич ей нравился, и она любила вести с ним вольные разговоры, пользуясь своим вдовьим положением. Да и барин разбитной, за словом в карман не полезет. -- Ну, будет шутки-то шутить,-- серьезно заметила Мар?а Семеновна.-- Не гоже это нам с тобой... Вон у тебя седой волос пробивается. Тоже не к молодости дело идет... После завтрака отправились осматривать работы. Мар?а Семеновна даже предложила спуститься в шахту, чтобы осмотреть новый штрек, но Евгений Васильевич отказался. Он сегодня не был расположен к таким подвигам. -- Что ты, отец, точно муху проглотил?-- заметила Мар?а Семеновна. -- И то дорогой проглотил настоящую муху... Чуть не подавился. Около них, как тень, все время ходил Спиридон Ефимыч, и все время его фуражка вертелась в левой руке. Когда возвращались с шахты, Евгению Васильевичу показалось, что в мезонине из-за занавески выглянуло бледное личико Капочки. Это ничтожное обстоятельство даже взволновало его.

IX.

Мар?а Семеновна все время обеда находилась в дурном расположении духа и кушала меньше обыкновеннаго. Чтобы досадить чопорному барину, она пригласила к обеду Спиридона Ефимыча. Чем он хуже других? Гость понял этот маневр и все время был преувеличенно-вежлив с приказчиком, который отвечал ему только "да-с" и "нет-с". Капочка тоже обедала, но сидела все время, как на иголках. Девушка предчувствовала собиравшуюся грозу. -- После обеда кофею попьем,-- заметила Мар?а Семеновна таким тоном, каким ждут отказа. -- Нет, мне нужно ехать домой,-- ответил Евгений Васильевич.-- И то я засиделся у вас... Когда же вы ко мне приедете погостить, Мар?а Семеновна? -- А после дождика в четверг... Посмеяться тебе хочется над старой бабой, Евгений Васильевич: куда я поеду верхом?.. Комплекция не позволяет. -- Да ведь вы ездите? -- По нужде и на палке поедешь... Обед наконец кончился. Евгений Васильевич был рад поскорее убраться из этого дома. -- Оставался бы ты ночевать у нас,-- уговаривала Мар?а Семеновна.-- Вон в кабинете нянька наладила бы тебе постель... Тоже не молодое твое дело верхом трястись двадцать пять верст. -- Для моциона это полезно, Мар?а Семеновна... Я буду вас ждать... Выходя на крыльцо, Евгений Васильевич оглянулся на пустой кабинет и гостиную, обставленную с трактирной роскошью. У него мелькнула мысль: вот дом, который ждет настоящаго хозяина, того человека, который выгонит отсюда эту старую ворону Мар?у Семеновну. С этой мыслью он легко вскочил на своего иноходца и даже улыбнулся. Гаврюшка, подавая стремя, сильно пошатнулся. Каналья опять был пьян... Выровняв поводья, Евгений Васильевич раскланялся с хозяйкой и быстрым аллюром выехал из ворот. Поровнявшись с шахтой, он оглянулся назад, и ему показалось, что в мезонине опять мелькнуло бледное личико Капочки. -- Да... комбинация...-- вслух подумал он, давая иноходцу поводья. В душе у него заныло знакомое чувство. Как это он раньше не замечал Капочки, а ведь она прехорошенькая. Такая изящная, милая простота и этот безответный детский взгляд... Нет, решительно, милая девушка. Именно такия натуры дарят самыми удивительными неожиданностями. В его практике было два-три таких случая... Старый грешник даже улыбнулся, представляя себе Капочку в роли... ну, маленькой жены. Как мило это полное неведение, и какая прелесть, когда это неведение в ваших руках пройдет всю гамму нетронутаго чувства. Не успели всадники спуститься к Каменке, как в приисковом доме разыгралась настоящая драма. Мар?а Семеновна послала няньку за Капочкой и, когда та спустилась с мезонина, накинулась на нее с яростью пьянаго человека. -- Ты это что, матушка, глаза-то пялишь на чужих мужчин?!..-- орала она, краснея и задыхаясь.-- А? Ты думаешь, я-то ослепла... а?.. Когда с шахты шли, ты это чего в окошке у себя вертелась?.. Капочка стояла, опустив глаза. В лице у нея не было кровинки. Она привыкла к подобным сценам, и ее больше всего конфузило присутствие Спиридона Ефимыча, стоявшаго у дверей в почтительной позе вернаго раба. -- И за чаем тоже... и за обедом!-- кричала Мар?а Семеновна, входя в раж.-- А он теперь едет и над тобой же смеется... Засрамила ты меня, змея подколодная. Ну, что молчишь-то?.. Думаешь, он на тебе женится? Таковский и человек... -- Им нужна невеста с богатым приданым,-- политично вставил словечко приказчик, глядя на Капочку.-- Не тот коленкор. Мар?ц Семеновна всячески обругала несчастную Капочку и кончила тем, что ударила ее по лицу. Девушка закрыла лицо руками. -- С глаз моих вон!-- орала Мар?а Семеновна, топая ногами.-- Видеть тебя не могу... Из милости мой хлеб ешь, да меня же срамишь. Я из тебя выколочу дурь-то... Он-то думает, что у тебя миллионы приданаго, вот и льнет, а не знает того, что ты нищая и, окроме своей дури, ровно ничего не имеешь. Капочка наконец била отпущена к себе в мезонин. Мар?а Семеновна раздраженно шагала по комнате. Спиридон Ефимыч несколько раз кашлянул, а потом проговорил почтительным тоном: -- Напрасно вы себя изволите тревожить, Мар?а Семеновна... -- Что-о?.. -- Я говорю-с, напрасно-с... потому что этот барин, прямо сказать, ни с чем пирог. Так, шантрапа на заячьем меху... Вор! сосланный! -- Да тут не в барине дело, идол ты деревянный!.. Ты за нее, за Капитолину, заступаешься... По глазам твоим воровским вижу! -- И не думал-с, потому как это дело нисколько меня не касаемо,-- еще почтительнее оправдывался приказчик, играя фуражкой. -- Врешь, подлец!.. Все вы подлецы... Ты думаешь, я не вижу, как ты зенки-то таращишь на Капитолину?.. Ну, признайся, нравится она тебе? Молоденькая... а? То-то поигрываешь глазами-то и мурло свое воротишь... Разстреляла бы я вас всех, варнаков!.. Словом, Мар?а Семеновпа расходилась вполне, и приказчику досталась здоровая головомойка, хотя он и не боялся хозяйскаго гнева ни на волос. Мар?а Семеновна давно уже ревновала его к Капочке. Отехав версты три, Евгений Васильевич остановился, раскурил папиросу и отчетливо произнес всего одно слово: -- Ду-у-рак!.. Гаврюшка только тряхнул головой, приняв это замечание на свой счет. Ну что же, пусть ругается... да. И что за беда такая, что человек маленько выпил? Не украл... Сама Мар?а Семеновна выслала к обеду агроматный стакан водки, ну, а после обеда со штегерем раздавили полштофа. Опять беды нет: очень уж хорош штегерь... -- Ду-у-рак!..-- повторил Евгений Васильевич, подбирая ноги в стременах. Барин бранил самого себя, как догадался Гаврюшка, и подумал про себя, почесывая за ухом: "Дурак не дурак, а с придурью..." "Нет, можно было глупее вести себя?-- думал Евгений Васильевич," продолжая осенившую его мысль.-- Это называется показать всю игру с перваго хода... Так делают только мальчишки. Стыдно, Евгений Васильевич... Глупо, друг мой! Непростительно... А она, небось, сразу сообразила, какую я муху проглотил, и вся на дыбы. И это я-то не мог обмануть и провести такой точеной дуры? Я -- Евгений Лугинин?.. А каких она мне дерзостей наговорила относительно старости и седых волос... Потом, это предложение жениться на Капочке... ведь это насмешка прямо в глаза. Нет, она совсем не так глупа, как кажется, а я держал себя дураком". Эти мрачныя мысли, впрочем, скоро сменились другими, и Евгений Васильевич не без удовольствия заметил уже вслух: -- Подождите, уважаемая Мар?а Семеновна, смеется тот, кто смеется последний... Еще увидим, чья возьмет. Ха-ха... Воображаю картину, когда ока останется в дураках. То-то взбесится чортова баба... Ничего, пусть себе бесится. Пора и честь знать, матушка. Да, план был не дурен... Кстати, Евгений Васильевич припомнил, как он прошлой зимой ночевал на Трехсвятском. Мар?а Семеновна к вечеру порядочно накуликалась и смотрела на него игриво-масляными глазами. Вспомнив про свою домашнюю тоску и одиночество на Чауше, Евгепий Васильевич тогда даже подумал: "А что, если жениться на этом монстре? Положим, это гадость, но гадость самая обыкновенная, которая постоянно проделывается... Брак по расчету, и только. Не я первый, не я последний". А ведь могло случиться, что недавний лев превратился бы в мужа какой-то кувалды... Эта мысль мелькала у него и потом, хотя он и открещивался от нея. Конечно, его манило обезпеченное положение, а Мар?у Семеновну он бы устроил по-своему... М-me Лугинина! Ха-ха... да. И вдруг оказалось бы, что у m-me Лугининой ровно столько же денег, как у m-r Лугинина. Это уже комедия и даже не смешная комедия, а чорт знает что такое. Только в медвежьих углах могут приходить такия звериныя мысли... Гаврюшка ехал за барином, сильно раскачиваясь в седле. Время от времени он ловил воздух рукой и ухмылялся. На воздухе его немного продуло, и он крутил головой, припоминая угощение на Трехсвятском. Потом Гаврюшке вдруг сделалось смешно, так что он принужден был закрывать рот ладонью. Это невинное упражнение закончилось тем, что Гаврюшка вдруг прыснул самым глупым образом. -- Ты, кажется, с ума сошел, каналья?-- обратился к нему Евгений Васильевич. Гаврюшка, вместо ответа, прыснул вторично и даже припал своей головой к лошадиной шее. -- О-хо-хо!..-- заливался он, разразившись неудержимым хохотом, точно прорвало плотину.-- Евгений Васильич, не могу... Моченьки моей не стало. О-хо-хо... -- Да что случилось-то? Говори, болван... -- О-хо-хо... Штегерь... мы с ним водку пили... ну, он и говорит... да... Видели этого... ну, приказчика Спирьку?.. Змей он, а Мар?е Семеновне слаще меда пришелся... -- Перестань глупости болтать... -- Какия глупости, когда она ему шелкову жилетку подарила и сапоги со скрипом. Все знают на Трехсвятском-то. Она его по ночам через галдарею пущает. Капитолина-то Михевна спит у себя в мезонинчике девичьим делом, а Мар?а Семеновна с милым другом свое женское удовольствие получает. Ловко... А Спирька теперь гоголем по Трехсвятскому ходит: я не я, и чорт мне не брат. Это известие совсем не входило в планы Евгения Васильевича. Сначала он не поверил пьяной болтовне Гаврюшки, а потом, припомнив некоторыя мелочи нынешняго дня, должен был согласиться. "Ах, чорт возьми, с конкурентом придется иметь дело",-- думал он. Солнце уже село, когда они спустились с Синюхи. Ржавое болотце было подернуто холодным туманом. Каждый лошадиный шаг был слышен, особенно когда жулькала под копытом вода. Но Гаврюшка теперь ничего не боялся. Э, все равно, двух смертей не будет... Подезжая к Дувану, он даже загорланил какую-то песню: пусть чувствуют, что купленый вор едет и никого не боится. -- Перестань, идиот,-- остановил его Евгений Васильевич. -- Никого не боюсь, Евгений Васильич... Ну-ка, вы, выходите сюды: вот он, Гаврюшка, едет. Хо-хо...

X.

Мысль о Трехсвятском засела в голове Евгения Васильевича гвоздем. Ведь стоило только жениться на Капочке... Предварительно все-таки нужно было разузнать все подробности через "окольных людей". Нельзя же полагаться на болтовню какого-нибудь Гаврюшки. С другой стороны, эти окольные сибирские люди -- народ хитрый, и с ними приходилось держать ухо востро, чтобы не выдать своего плана. Всякое дело требует серьезной подготовки, и Евгений Васильевич не желал в свои сорок лет делать мальчишеских ошибок. Игра, так игра... Лето длинно, свободнаго времени достаточно, и Евгений Васильевич нарочно обездил соседние прииски, чтобы под рукой навести необходимыя справки. Из этих разведок он вынес одно убеждение, что о наследстве Михея Зотыча ходили самые баснословные слухи. Главная суть заключалась в скрытом духовном завещании, по которому все получала Капочка. Это завещание существовало, как говорили все в один голос, по оно исчезло в самый критический момент. Что Мар?а Семеновна его не уничтожила, доказательством служило уже то, что она сама разыскивала его в течение нескольких лет, пока не успокоилась в качестве опекунши, а потом попечительницы. -- Даже представим себе, что такого завещания и вовсе не существовало,-- разсуждал Евгений Васильевич.-- По закону, Капочке все-таки принадлежит известная часть оставшагося движимаго и недвижимаго имущества, а это составит кругленькую сумму в несколько сот тысяч. Да зачем часть, когда она единственная наследница и духовнаго завещания нет... Эх, если б был под рукой подходящий человек! Самому не совсем удобно производить эти розыски, а через него можно было бы все устроить шито и крыто. А главное, не следует торопиться, и если уж ударить -- так разом. Кстати, Евгений Васильевич припомнил некоторыя юридическия подробности собственнаго процесса, послужившаго ему хорошим уроком, В этих громких уголовных и гражданских делах вся суть в мелочах, и вот важно вперед их предусмотреть, как в шахматной игре. Общая ошибка героев громких процессов заключалась в том, что они видела только свою партию и не обращали внимания на позицию противника, а нужно действовать как раз наоборот. Вернее,-- следует иметь постоянно в виду всю игру, как она складывается, и на случай возможных ошибок преувеличивать силы противника. В данном случае, например, лучше всего предположить, что духовное завещание уничтожено Мар?ой Семеновной или находится у нея в руках, а поиски с ея стороны -- только маленькая военная хитрость. Ясно только одно, что оно было составлено не в ея пользу и даже не могло быть составлено иначе, когда единственная наследница налицо. -- А отчего не предположить, что это духовное завещание припрятано куда-нибудь самой Капочкой?-- развивал свою мысль Евгений Васильевич, разсматривая предмет со всех сторон.-- Ведь отец ее, конечно, любил и мог предвидеть, что после смерти Капочка поступит под опеку Мар?ы Семеновны. Как практический человек, он должен был знать хорошо, что это за женщина, и что ожидает Капочку под ея опекой, и что, наконец, старший брат, Абрам, может скоро умереть. Положим, что такие дельцы, как Михей Зотыч, сильны только в своей специальности и вне ея делают детския глупости. Словом, все было неизвестно, гадательно, запутано и противоречило одно другому, хотя должен существовать тот роковой кончик ниточки, от котораго распускается самый большой клубок. Больше всего Евгения Васильевича смущало то обстоятельство, что после отца Капочка осталась ребенком всего шести-семи лет, и едва ли покойный мог что-нибудь ей доверить. Хотя отчего бы не предположить такую комбинацию: чувствуя приближение смерти и понимая, в каком положении остается дочь, Михей Зотыч мог передать ей завещание с тем, чтобы она его спрятала до совершеннолетия. Иногда дети бывают хитрее взрослых и, как лунатики, проходят там, где большие люди летят вниз головой. Это явствует тоже из некоторых судебных процессов, в которых фигурировали дети. -- Во всяком случае, осторожность, осторожность и осторожность,-- повторял Евгений Васильевич и даже грозил самому себе пальцем. Затем он закрывал глаза и видел себя уже владельцем Трехсвятскаго, сибирским миллионером... Перед ним раскрывался необятный горизонт. Вот когда бы он расправил крылышки и показал всем, как нужно жить. Отчего, в самом деле, какие-то сиволапые мужики могут быть миллионерами, а он, урожденный Лугинин, должен пропадать каким-то сомнительным управляющим из милости?.. Он опять начинал верить в свою звезду. Может-быть, сама судьба привела его в ссылку, чтобы сторицей вознаградить за все ошибки бурной юности. Как все люди, Евгений Васильевич считал себя невинно пострадавшим, жертвой судебной ошибки, козлом отпущения за чужие грехи. Самый виноватый человек всегда найдет себе оправдание, начиная с того, что другие, те другие, которые не попали на скамью подсудимых, ведь решительно ничем не лучше. Вот только погода не соответствовала этому взвинченному настроению нашего героя и наводила невольную грусть. Короткое уральское лето промчалось с поразительной быстротой. Наступила осень с грязью, дождями и безконечными темными вечерами. Чауш разлился, все болота размякли, так что теперь на Трехсвятский можно было пробраться только пешком, и то с опасностью утонуть в какой-нибудь трясине. Впрочем, у самаго невыгоднаго положения есть своя оборотная сторона. Благодаря осеннему бездорожью, Евгений Васильевич мог не бывать на Трехсвятском месяца три, и поднятая его последним визитом подозрительность Мар?ы Семеновны уляжется сама собой. Недаром итальянская пословица говорит, что время -- самый справедливый человек. А там выпадет первый снежок, установится первопуток, и Евгений Васильевич явится в Трехсвятский, как снег на голову. Вы знаете, что нужно прежде всего сделать? Очень просто. Нужно ухаживать за самой Мар?ой Семеновной. Да... И так ухаживать, чтобы она размякла и постепенно привыкла к мысли превратиться в m-me Лугинину. Положим, что это чудовищно, но ведь каждая женщина считает себя красавицей и готова хоть сейчас сделаться царицей. Это самый слабый пункт, и на нем все нужно построить. Даже, если бы это было нужно, можно сделать формальное предложение, чорт возьми... Когда идут к серьезной цели, то не думают о пустяках. Только усыпить дракона, а там все уже будет само собой в руках. -- А Спирька?-- неожиданно промолвил Евгений Васильевич и даже остался некоторое время с раскрытым ртом.-- Ведь это серьезный риваль, который тоже ни пред чем не остановится... Ах, чорт возьми! А вдруг он женится на Мар?е Семеновне?.. Ведь вот какие пустяки иногда тормозят дело. Подвернется такой проклятый человек, через котораго никак не перелезешь. Да... Я его совсем забыл, этого Спирьку. Но это препятствие разрешилось самым неожиданным образом. Раз, в осенний вечер, когда Евгений Васильевич шагал по своему кабинету, в дверях показалась измятая, ухмылявшаяся рожа Гаврюшки. -- Чего тебе, Гаврюшка? -- А ничего, барин... -- Дождь идет? -- Идет, барин. -- Чему же ты радуешься? -- Я-то? Спирька-то устроил Мар?у Семеновну... Вот сейчас провалиться! Даве видел штегеря с Трехсвятскаго. Мы с ним росчали полштофа... Словом, Спирька в лучшем виде себя обозначил. -- Ничего не понимаю... -- И понимать тут нечего. Известно, напился пьяный, пришел к воротам и давай кричать: "Эй, ты, сухая-немазаная, отворяй ворота добру молодцу!"... Мар?а Семеновна и туда и сюда, а Спирька пуще того бунтует, потому, как почувствовал себя в полном праве. "Выноси мне, слышь, стакан водки за ворота, а в дом уж я потом войду. Будет мне по садам-то лазить"... Испускалась Мар?а Семеновна, потому -- огласка и срам, вынесла стакан водки, думала утешить мила друга, а он ее за волосья... В лучшем виде разделал. Едва живую ее отняли... -- Может-быть, врет твой штейгер? -- Евгений Васильич, с места сейчас не сойти... Это ничтожное обстоятельство было уже в пользу задуманнаго плана, и Евгений Васильевич испытывал не совсем джентльменское удовольствие. Одним препятствием, во всяком случае, было меньше, а каждый человек прежде всего эгоист,-- эта теория эгоизма лежала в основе миросозерцания Евгения Васильевича. Сам он не мог бы ударить женщину, но ведь тут делалась история пещерными людьми, для которых закон не писан. Они своим пещерным зверством только помогали ему. Да, время шло, медленно, но все-таки шло. Евгений Васильевич почти не показывался из своей конторы и от скуки подводил итоги своему приисковому году. Вместе с летом кончалась и горячая работа на промыслах, а затем начинались сокращения, пока дело не ограничивалось однеми хозяйскими работами в теплых зимних промыслах. Собственно говоря, это был только один призрак работы, но некуда было девать законтрактованных на год рабочих. Словом, на зиму промысла засыпали, как засыпало все кругом. Евгений Васильевич по этому случаю не мог не припомнить Трехсвятскаго, где работы шли и зимой так же, как и летом. На глубине двадцати сажен зимняя стужа теряла всякое значение, и прииск, среди окружавшаго его омертвения, являлся действительно живым делом. В начале сентября Евгений Васильевич получил новое послание от Lea, но на этот раз оно не произвело на него никакого впечатления. Она писала, что больна и что разочаровалась в людях. Последнее заставило Евгения Васильевича улыбнуться: за тридцать лет каждая женщина должна быть готова к таким разочарованиям, особенно такая женщина, как Lea. Заканчивалось письмо меланхолическим желанием видеть стараго испытаннаго друга. "Недоставало, чтобы эта старая лошадь сюрпризом явилась сюда",-- по-французски подумал Евгений Васильевич, брезгливо улыбаясь. Он даже не замечал, какая громадная перемена в нем произошла за последнее время и как недавно он еще мог радоваться письму Lea, а теперь швырнул его в корзинку, что означало в переводе -- ответа не будет.