Человек с тремя именами. Повесть о Матэ Залке
Шрифт:
Когда вода закипела, Лукач заварил купленный еще в Париже, и даже в сухом виде благоуханный цейлонский чай и приготовил с дюжину бутербродов с вяленой ветчиной и пресным здешним сыром. Лишь тогда оба почувствовали, как зверски голодны, и за какие-нибудь двадцать минут прикончили все, запивая еду крепчайшим напитком. Фриц совсем растаял и рассказал, что в начале семнадцатого был произведен в прапорщики, а в гражданскую командовал пехотным полком.
— Был у нас парень один, очень здорово стихи сочинял. И вот, недавно получаю письмо, и написано оно, представляете, этим самым моим прежним бойцом. Напоминает он, что зовут его Алексей Сурков и что это он печатает стихи в центральных газетах. Может, слыхали?
Лукач не только слыхал, но и знаком
— Спасибо тебе, дорогой. А то и лег бы и встал натощак. Еще раз с праздником тебя и будь здоров. А насчет бригады твоей, так чем смогу...
Утром Лукач поехал в бывшую казарму гуардиа сивиль. Там еще спали, но у ворот стоял часовой и без пропуска не впустил, а вызвал начальника караула, и уже тот повел Лукача к командиру батальона, недавнему создателю и руководителю центурии Тельмана — comandante Шиндлеру. Вежливый голубоглазый человек лет пятидесяти, с тихим голосом и сдержанным поведением, он пленил Лукача, но после десятиминутной беседы генерал почувствовал, что тот предельно утомлен.
Шиндлер коротко доложил, что в казарме — вместе с отозванными с Арагона — провели ночь триста шестьдесят семь человек немцев и австрийцев, есть и несколько эльзасцев, считающих себя немцами. Всего на неполные две роты. Чтобы получился батальон, надо бы еще, как минимум, триста волонтеров.
От тельмановцев Лукач завернул к себе, где разбудил Сегала и делившего с ним номер польского кадровика, даже спавшего в очках, возможно чтобы лучше видеть сны. Первого генерал усадил за перевод на французский исписанной четким почерком Фрица тетрадки, на обложке которой стояло: «Взвод в обороне», а второго, чтобы не терять времени, за то же, но уже с сегаловского перевода на польский, а затем поехал посмотреть на вчерашних поляков.
Их разместили не очень удобно — по пустующим домам. Однако ни в одном из них никого не оказалось, за исключением пожилого дневального, крепко спавшего у входа на железной койке с матрасом. Лукач растормошил его, и тот на отчаянном немецком объяснил, что все отправились в кино поблизости — выбирать себе командира и комиссара. Лукач, услышав это, поднял брови и решил, что необходимо срочно переговорить с Галло об анархистских тенденциях в еще не организованных группах. Желая узнать, как сам дневальный относится к подобному образу действий, Лукач для начала спросил, поляк ли он.
— Не,— ответил тот внезапно вроде не по-польски.
— А кто же? — перешел Лукач на русский.
— Из Альзаса мы,— последовал уклончивый ответ.
— Но до Эльзаса кем вы были по национальности?
— Мы-то? Русские мы.
Из дальнейших кратких и прямо поставленных вопросов и столь же коротких, но не всегда вразумительных ответов Лукач уяснил, что «мы» из крестьян и были призваны в российскую императорскую армию еще в 1915 году, а в начале шестнадцатого запасным полком, в который попал обученный стрелять и колоть молоденький солдатик, заткнули какую-то дыру в Карпатах. Так теперешний собеседник Лукача превратился в личного врага его, тоже тогда двадцатилетнего патриота Белы. Впрочем, летом семнадцатого года, когда он уже чуть ли не год пребывал в плену, этот догадливый мобилизованный мужичок тоже находился в тылу, но в качестве пробирающегося к семье и к земле дезертира. Однако поздней осенью он, так и не добравшись до дома, вступил в отряд Красной Армии, вскоре отправленной на юг для укрепления возникающего фронта гражданской войны, но через несколько месяцев отряд был окружен белыми. «Один, значится, поручик с наганом мене спрашивает: «Имя и фамилие?» — «Фамилие мое, отвечаю, выходит, Юнин, ваше благородие».— «Русский?» — «Так точно, подтверждаю, вполне русский».— «Пойдешь к нам служить?» — и наган с левой в правую перекладывает».— «Как, говорю, можно не пойти? Пойду, беспременно, ваше благородие...» Но у белых Юнин прослужил всего с неделю, так как вторично стал пленным, но уже Красной Армии, в результате чего снова начал сражаться
— Домой, сказывали, пустят. Невмоготу домой, значится, потянуло, в собственную Калужскую губернию.
— Губерний-то больше нет, дядя,— заметил Лукач.
— И хрен с ними. Мне все одно. Лишь бы деревня моя была, а она куды денется?..
Раздумывая, до чего разные люди объединятся в его будущей бригаде, Лукач проехал в штаб разузнать, кого и сколько можно ждать в ближайшее время, а потом пешком прошел на соседнюю улицу в дом, где расположились разделенные по национальному (а чаще по государственному) признаку отделы кадров. Лукач заглядывал во все комнаты и везде настойчиво напоминал о необходимости искать между прибывающими служивших в артиллерии, но не забывать и про кавалеристов, хотя в эскадрон можно записывать всех желающих.
Он уже уходил из кабинета германских и скандинавских кадров, когда на пороге внезапно появился один давний знакомый. Лукач несколько секунд напрягал память, пока его не озарило, что единственная их встреча состоялась шесть лет тому назад в Харькове, на международном съезде революционных писателей.
После победы Гитлера на выборах Густав Реглер[После второй мировой войны Г. Реглер, претерпев эволюцию политических взглядов, перешел в ряды правых] эмигрировал во Францию. И когда на европейской сцене начал разыгрываться первый акт испанской трагедии, Лукач прочел в газетах сообщение, что прогрессивные писатели Парижа собрали значительную сумму денег в помощь Испании, на которые приобрели грузовую автомашину, оборудовали ее специальным устройством и могучим рупором для ведения пропаганды на вражеские позиции и доставили в Мадрид. Испанским писателям передали ее Луи Арагон, Эльза Триоле и Густав Реглер.
Сейчас он тоже узнал знакомого по харьковскому съезду и бросился к Лукачу, который поскорее сообщил ему на ухо, как его здесь зовут. Сразу же Реглер объявил, что решил вступить в интербригаду, но не знает еще кем. Что об этом думает испанский генерал Лукач, стать ли ему офицером, поскольку он обер-лейтенант резерва, или же политическим комиссаром?
Лукач ответил, что тут и думать нечего — писатель просто обязан быть комиссаром, каждый революционный писатель для своих читателей не кто иной, как комиссар.
Достаточно вспомнить о Фурманове. Реглер сознался, что примерно то же говорил ему и Ганс Баймлер в Мадриде, где им удалось повидаться третьего дня, после триумфального марша Одиннадцатой по улицам города. Лукач обещал, что сегодня же подаст официальное заявление, чтобы Реглера назначили в Двенадцатую помощником комиссара.
На том и порешили.
Выходя из особнячка кадров, Лукач продолжал прикидывать, как действовать в предстоящие две недели, чтобы успеть все наладить, но мысль все чаще соскальзывала все к той же заманчивой частности: до чего было бы здорово четвертый, славянский, батальон соорудить. Не сегодня и не завтра, понятно, а так деньков через пятнадцать...
Катастрофа разразилась при пробуждении. Иначе, чем катастрофой, это никак нельзя было назвать. Как всегда, спал он сверхъестественно чутко и проснулся, едва кто-то подошел к его номеру. Когда же тот постучался, Лукач уже натянул брюки, сунул ноги в ночные туфли, заправил рубашку, а по дороге к двери включил свет. За нею стоял Фриц. Выглядел озабоченно.
— Входи, входи, что случилось?
— Сейчас всего пять утра, но тебе, как командиру бригады, первому знать надо...
— Да в чем дело-то?