Человек с железного острова

Свиридов Алексей Викторович

Начальник конвоя, гном железный-обруч-с-халцедоном, начинает оперативно распоряжаться. Из клеток выгоняются все люди и орки – орков в караване штук пять. Впрягшись в повозки, мы затаскиваем их на ближайшую высотку, метров пять над общим уровнем, холмом-то назвать стыдно, и ставим кругом.

Дальше следует маленькая заминка: обруч-с-камнем замечает моих соседей по клетке и учиняет хай, а воин просто-железный-обруч слушает равнодушно и также равнодушно отвечает. Да, мол, знаю, что земляков в одной упаковке быть не должно. Да, мол, забыл. Да, мол, сейчас это дело поправим. Итак, небольшая перетасовка. Двух мужиков уволакивают неизвестно куда, а к нам подселяют неизвестного краболова и Грэнью, он уже без

обруча серебряного. Гриня пытается разыграть принцип: орк, человек, краболов, хаттлинг – в какую компанию попал! Но это ему не удается, ибо мы все сидим по углам, а мужик-зубодробильник в середине, и независимую позицию, ну, никак не занять. Гриня долго размышляет, потом, видимо, узнав, выбирает меня.

– Ты не против, если я рядом сяду?

– Я-то нет. Не имею привычки на товарища свысока глядеть только потому, что он другого народа. И вообще, здесь такого не любят, – это я говорю, а сам вспухшую губу почесываю для большей наглядности. У Грини гонор несколько облезает, как краска с деревяшки – не то, чтоб совсем, но достаточно. Он встает и представляется:

– Грэнью, бывший тысячник второго западного войска. Нарушен сюда за нарушение законов о равенстве народов, хотя это ложь и доносы, – помолчал Гриня и поправился, – в основном ложь и доносы. Но я не знаю, кто из моей тысячи мог так подло меня продать.

Мужик по очереди всех представляет в том же дипломатическом тоне, а краболов оказывается кем-то вроде браконьера, там свои тонкости, да я вникать не стал. Кстати, мужика зовут длинно и трехсложно, а в переводе получается «Взубногой» – подходяще. Гриня видит рядом и шумно терзается – кто же такой подлец в тысяче нашелся. Я не выдерживаю:

– Да не в тысяче твоей доносы писали! В самой столице их придумывали, за то, что ты в Заречном походе бывал, я разговор такой слышал случайно.

– Да нет, быть такого не может! Хотя… ты знаешь, из своих товарищей по походу в последнее время вот только Карами повстречал, и он же в столицу ехал. Может, тоже так же сейчас в караване?

Я сочувствую, подохиваю и водвздыхиваю, а затем принимаюсь выяснять, что за такой Заречный поход хитрый?

– Да был такой лет двенадцать назад. Просили нас соседи – было с востока за рекой государство не очень сильное – помочь против набега северных гоблинов. Белых урхов, так они зовутся. Ну, собрали у нас пол-восточного войска, пошли, через реку переправились и собрались урхов бить, как тут приказ, что мол, не спасать надо соседей, а душить их надо, ибо свила в их душах гнездо жажда земель и вод, и вообще, они потенциальные предатели. Ну, а так как люди, свою силу осознавшие, есть опасность и для мира вообще, и для Общего Дела в частности, то вывод один! Словом, помогли мы соседям, умело и здорово. Но вот ведь штука: ни одного подтверждения тому, что они жаждут земель и вод, не нашлось. Так что уходили мы с развалин с некоторым сомнением в душах. Правда, потом стало возможным, перевести Восточной войско против Властелина, и восточным границам более охрана не требуется.

– А что это так, – я спрашиваю. – Ведь там же, на развалинах, небось эти белые урхи хозяйничать взялись?

– Ну и что? На них Друг наложил очищающее заклятие, и ничего они теперь против нас не сделают, и не подумают.

На этом Гриня экскурс в историю кончает. Занятно. Значит, Друг руками и мечами Куранаха придавил видимо не такой уж и гадкий народ, а потом, помахав кадилом и подпустив ладану, посадил там своих подручных. Кстати, очищенный урх – это нечто интересное, это все равно, что вымытый ком грязи. Да, Друг закадычный, взять бы тебя за кадычок, да руки коротковаты. И клетка прочная, даром что деревянная. Ну, ладно, а пока – тянуть и тянуть сведения.

– Грэнью, а что это за Общее Дело такое, именем которого здесь вся жизнь творится?

– Да,

это то, ради чего мя все и живем. Общее Дело – это когда появится вновь на земле древняя магия эльфов и остальных перворожденных народов. Тогда вновь воцарится тишина и спокойствие, как в то далекое время, когда не было в мире злобы и страха, и всем хватало места, где жить. Но тебе, уртазым-могузу, этого не понять.

Лихо сказано! Зато уртазым-могуз способен понять другое. Ну, например, что у, скажем, гномов свое мнение, чья магия должна вернуться и кто окажется в категории остальных. Но, в конце-концов, какое мое дело? Мне нужно-то всего ничего – из этой дыры выползти и ребят вытащить, а остальное лажа. А кто кого, это их дела. Все одно, магию и весь настрой начальных дней вернуть сможет разве что носитель нулевой силы, если господствующий сверхнулевик позволит, да и есть ли он вообще? Теоретически должен быть, но пока на опыте не наблюдался.

Шорох по крышке – она, слетев, обнаруживает небо с синеватыми оттенками. Облака: какие повыше – белые, какие в серединке – желтые и красные, а что снизу – серота. На костре в середине круга телег гномы что-то варят, а часть обносит арестантов неизменными бубликами. Я свой поедаю с аппетитом, а Гриня отдает паек краболову, мол, не хочется. Солнце садится окончательно, жиденький вечер кончен, и ночь берется за дело. Гномы засыпают один за другим, храпят чуть ли не все разом, как под счет. И караульный тоже – клевал носом, клевал, да и повалился на мешок. Во сонное царство, как заколдовал кто!

В костре весело трещат дрова – оглобли на топливо пошли, – и потом в языках пламени появляется тот самый огневичок. Он развлекается и изображает из себя то гнома, то Чисимета, то Анлен, а потом, наплясавшись в пламени, он перетаскивает его кусочек на запор моей клетки. Деревяшка быстро распадается угольками, я хватаю мешок, толкаю дверь и вылезаю, а следом и остальная братия. Огневик занят той же работой на соседнем запоре, и вскоре вся партия – сорок-пятьдесят ссыльных – затаив дыхание, крадется к выходу из круга телег. Где-то в середине Анлен, она внятным шепотом командует спящую стражу не трогать, иначе все сонное царство взбодрится. На удивление, ее слушаются, и Чисимет ограничивается тем, что отбирает у гнома обруч-с-камнем свой меч и ножны. Я спрашиваю:

– Куда мы сейчас?

– В лес. Слушай, Алек, а если мы этого корявого убивать не будем, а с собой прихватим, ничего не будет?

– А что, можно. Донесем – так донесем, а не донесем – бросим.

Чисимет подхватывает пару эльфов и, поскребывая бороденку, разъясняет задачу. Они подходят к гному, подвязывают его к двум трофейным копьям и тащат следом за основной группой.

Тишина, спокойствие, звезды светят. Гриня шагает рядом, напевая под нос по-эльфийски: «Звезды – это самое красивое, что есть на свете. День и солнце – не так уж плохо, но с прекрасной ночью не сравнится ничему». Звезды – так звезды, мне не до них, тем более, что Анлен передает по цепочке – караул через час проснется. Ну, что ж, шагу прибавим, а языка Чисимет для верности глушит рукояткой меча по макушке, сон – сном, а так вернее.

Проходит контрольный час, и наша толпа уже прямо-таки бежит. Видимо, караул не способен что-либо предпринимать без подло спертого начальства, и даже признаков погони не удается заметить.

До леса добрались – и продолжается бег, откуда только силы! Даже задастые бабы весело толкают землю назад – раз-два, раз-два! Между прочим, и весь народ бежит в том же ритме, а ритм задает самолично Анлен, не считает вслух, а просто все за ней движения даже не глядя повторят. Но если все мы себя чувствуем сносно, то к рассвету Анлен совершенно выбивается из сил, и, наконец, стоп. Она прислоняется к стволу дерева и бормочет какие-то неясные слова – то ли бред, то ли заклинание.