Человек СИСТЕМЫ
Шрифт:
Как бы то ни было, нам передали его общую отрицательную оценку, некоторые замечания и предложения и просьбу побыстрей подготовить новый вариант. Вскоре мы узнали, что Брежнев настолько расстроился, что через П.Н.Демичева поручил писать доклад еще одной группе (ее возглавлял А.Н.Яковлев, в то время исполнявший обязанности заведующего Отделом пропаганды ЦК КПСС). В конце концов в тексте были каким-то образом объединены оба варианта — они оказались совместимыми.
Но самыми важными были работа с самим оратором, споры и дискуссии, которыми она сопровождалась. Работа эта шла потом, в течение нескольких недель в Завидове, участвовали в ней обе группы, некоторые помощники Брежнева, а на каких-то этапах — приглашенные им Андропов, Пономарев и Демичев. В этих дискуссиях, проходивших весьма откровенно, а подчас горячо, затрагивался самый широкий
Результаты длившихся много недель споров, в смысле «просвещения» Брежнева, казались обнадеживающими (сам доклад получился, к сожалению, не очень интересным, тем более что учет замечаний членов Политбюро, которым в конце работы был послан проект, «усреднил», снивелировал текст, заставил убрать наиболее яркие мысли и места). Это относится ко всему кругу волновавших нас тогда вопросов; отношение к линии XX съезда, позиция по международным делам, потребность в новых крупных экономических решениях, ибо реформа начала сталкиваться с трудностями. Не раз поднимался также вопрос о необходимости расширения свободы творчества ученых, писателей, художников. Брежнев тогда и по этому вопросу высказывался вполне конструктивно. Как-то заявил, что со стыдом вспоминает встречи Хрущева с интеллигенцией (особенно ему запомнились почему-то грубости, допущенные в отношении поэтессы М.Алигер). И пообещал после Октябрьских праздников обязательно встретиться с представителями интеллигенции, установить с ними доверительные отношения (этого он так и не сделал, хотя не раз, когда его удавалось убедить в необходимости вмешательства, вступался за отдельных театральных деятелей или писателей, отводя от них неприятности). По-моему, тогда же впервые для него возникла проблема с академиком А.Д.Сахаровым, кажется, в связи с его первым письмом. Брежнев сказал, что примет его (потом, увы, поручил это Суслову, а тот от встречи уклонился).
Что тоже нам казалось важным — Брежнев вроде бы теперь убедился не только в неправильности позиций, но и в теоретической несостоятельности и политической безграмотности напиравших на него сталинистов из его окружения. Мало того, он сказал с глазу на глаз Пономареву и Андропову (они «но секрету» передали нам), что решил расстаться с одним из них, Голиковым, и дал указание подыскать ему другую работу (этого обещания Брежнев тоже не выполнил и работал с ним до самой своей смерти, несмотря на то что и потом в связи с Голиковым и его выходками у Брежнева возникало немало конфликтов).
Как бы то ни было, после подготовки этой юбилейной речи мы расходились по домам удовлетворенные, нам казалось, что удалось сделать что-то полезное. Вскоре, увы, выяснилось, что надежды не оправдались. В 1968 году произошел поворот вправо, во всяком случае, во внутренних, делах. Не в смысле формальной реабилитации Сталина, осуждения XX съезда, словом, всего того, что поначалу, сразу после октябрьского Пленума добивались сталинисты. Произошло другое — ужесточение политики в области идеологии, культуры и общественных наук, заметное ухудшение психологической и политической атмосферы в стране.
Явственным рубежом этого поворота, если не одной из его важных причин (уж как минимум катализатором глубинных тенденций, толкавших вправо политическое развитие нашей страны), стали события в Чехословакии. Уже с января 1968 года наше руководство начало нервничать. Я это ощущал косвенно — по официальной информации и свидетельствам товарищей (сам я с декабря 1967 года ушел из аппарата ЦК, занялся созданием Института США и до осени следующего года контактов с Брежневым, другими руководителями практически не имел).
Из внутриполитических событий того времени запомнился состоявшийся в феврале или марте 1968 года пленум МГК КПСС, в котором принял участие Брежнев. На этом пленуме открыто был провозглашен курс на «закручивание
Сложившейся ситуацией постарались тут же воспользоваться сталинисты. Начался год их очень большой активности. Поправели или, может быть, просто стали более откровенными консервативные представители руководства — Суслов, Подгорный, Шелест, Гришин, Демичев и др. И, конечно, в открытую атаку перешел «штурмовой отряд» консервативных идеологов из аппарата ЦК КПСС и руководства общественными науками.
О самих событиях августа 1968 года я говорить не буду — ничего добавить к уже известному не могу, только помню, что больше всего меня одолевало ощущение жгучего стыда, стыда за политику своей страны, за то, что сделало её руководство. Как я убедился, то же самое чувство разделяли многие представители партийной интеллигенции, включая тех, кого я раньше считал вполне ортодоксальными (например, редактор журнала «Мировая экономика и международные отношения» Я.С.Хавинсон, скончавшийся в 1989 году). Не забуду и другого. Через день-два после этого события я сгоряча, не стесняясь в выражениях, высказал все, что думал насчет нашей политики, Цуканову, а также В.А.Крючкову, который тоже работал в свое время а Отделе ЦК и был приглашен Андроповым на высокий пост в КГБ. Ни тот, ни другой, как оказалось, меня начальству «не продали». Впрочем, я подозреваю, что Брежнев, а тем более Андропов догадывались о том, как и я, и многие другие представители интеллигенции (в том числе оставшиеся на работе в ЦК) относимся к этой акции, в глубине души даже считали это естественным.
Но дело не в личных эмоциях и переживаниях, связанных с конкретным внешнеполитическим шагом правительства. Как и предвидели многие, этот шаг оказал очень серьезное негативное воздействие на обстановку в стране, на весь ход ее политического развития, Пожалуй, воздействие даже более негативное, нежели события 1956 года в Beнгрии и Польше. Так, во всяком случае, мне казалось. Позже я пришел к выводу, что причины тогдашнего поворота вправо в нашем обществе били более серьезными, более глубокими. И что, может быть, с ним, с этим поворотом в нашем обществе, наоборот, было связано военное вмешательство в Чехословакии.
Я приводил выше высказывание Хрущева о том, что послушай А.Новотный его совета, разоблачи он своевременно преступления, которые совершали его предшественники по указанию Сталина, — и никаких неприятностей в 1968 году не было бы. И спорил с ним: одного разоблачения пришлых ошибок и преступлений недостаточно, если за ними не последуют далеко идущие реформы. Но с точки зрения самих событий в Чехословакии Хрущев, возможно, был прав. Критика прошлого могла сыграть роль отдушины, клапана, открыв который, можно было снизить политическое давление в обществе. Особенно если бы все случилось раньше, когда лидером в СССР еще был Хрущев и перемены в Чехословакии происходили на волне XX или XXII съездов КПСС.
Но не совсем по той или, во всяком случае, не по одной той причине, которую имел а виду Хрущев — что само разоблачение сняло бы проблемы. Важнее, мне кажется, то, что события совсем иначе воспринимались бы в Москве — с пониманием, может быть, даже сочувствием и уж отнюдь не как вызов, тем более не как возбудитель нежелательных внутренних проблем. Политические циклы в обеих странах более или менее совпали бы, и дело вполне могло бы обойтись без силовой конфронтации.
Но так не произошло. К началу 1968 года в Москве уже в какой-то мере начался отход от линии XX съезда. И существовали, действовали политические силы, которые хотели полного от нее отказа. Естественно, что перемены в Чехословакии ими, а под их влиянием — и довольно многими в Советском Союзе воспринимались с самого начала с подозрением и растущим недоверием.