Человек СИСТЕМЫ
Шрифт:
Последний рассказал, что 13 декабря 1979 года, приехав с заседания, на котором было принято решение вводить войска (какое заседание, сказал маршал, он не знает), министр обороны вызвал троих человек (начальника Генерального штаба Н.В.Огаркова, С.Ф.Ахромеева и генерала В.И.Варенникова) и приказал им готовить на 21 декабря операцию.
Из рассказа Табеева, назначенного послом в Афганистан в октябре 1979 года, можно было понять, что вопрос о вводе войск был тогда уже практически предрешен. Ему предписали ничего в Москву не сообщать, никаких оценок не посылать, ничего не предлагать впредь до особого распоряжения.
Выводы I съезда народных депутатов известны — решение о вводе войск было осуждено, в качестве ответственных за него были
Что касается Брежнева, то его ответственность не вызывает сомнений, хотя не уверен, что он физически был в состоянии сколь-нибудь ясно понять обстановку в Афганистане и последствия принимаемого решения. Скорее, дал себя уговорить, уступил, согласившись с предложением Устинова, Громыко и Андропова — «большой тройки», которая, после того как Брежнев заболел, решала (точнее — предрешала) все внешнеполитические дела.
Министерство обороны, его руководство было главным сторонником интервенции. Есть немало данных, подтверждающих такую позицию министерства, в частности, Д.Ф.Устинова. Я не хочу изображать его каким-то злоумышленником, но в данном случае мы имеем дело с довольно типичной ситуацией эскалации военной помощи. Начали с поставок оружия. За ним пошли военные специалисты и советники. Последние помогли превратить в серьезный конфликт события в Герате (настояв на применении оружия против населения) весной 1979 года. Тогда мы и получили первую просьбу о помощи войсками, а Устинов, как мне рассказывали, приказывал своим представителям в Кабуле «вооружать рабочий класс» (вот уровень понимания ситуации в этой стране одним из тогдашних лидеров). Ну а потом надо было уже защищать своих советников, свой военный престиж и то, что уже начало рассматриваться в качестве важного оборонительного интереса — «дружественную» армию в приграничной стране.
А.А.Громыко, мне кажется, не мог быть сознательным сторонником интервенции, но, по словам всех, его знавших, очень боялся Устинова, военных вообще, а кроме того, возможно, дал себя убедить, что операция будет короткой и успешной.
Более сложной была позиция Ю.В.Андропова. Он едва ли боялся Устинова и был даже с ним дружен. До осени он был решительным противником военного вмешательства. А потом свою позицию изменил. Почему? Думаю, потому прежде всего что к власти в Афганистане, убив своею предшественника Тараки, пришел Амин, который вызывал отвращение как кровавый убийца и совершенно беспринципный политик. Ходили слухи (может быть, их намеренно распускали спецслужбы США), что в бытность студентом в США он был завербован ЦРУ. Это, а также понимание полной бесперспективности внутренней политики Амина, отличавшейся крайней жестокостью и псевдосоциалистическим сектантством, видимо, и изменило позицию Андропова. И я думаю (это, правда, чистая догадка), определенную роль сыграла и вера Андропова в то, что получивший у нас убежище Бабрак Кармаль — один из более умеренных вождей афганской революции, изгнанный Тараки и Амином, — став с нашей помощью лидером, сможет добиться гражданского мира в Афганистане. Даже если бы верной была сама оценка Кармаля, Андропов совершил серьезную ошибку, не учтя того, что Кармаль мог стать руководителем, только опираясь на иностранные штыки — а это начисто исключало возможность внутреннего замирения. Но Андропов еще долго держался за свои иллюзии{27}, а может быть, ощущая свою ответственность, во что бы то ни стало хотел доказать, что он прав.
Думая потом об этих событиях, я представлял себе, что из четырех человек, принявших решение, двое не предвидели его последствий (Брежнев — из-за болезни, Устинов — из-за крайней ограниченности). Но для Громыко и особенно Андропова это просто непростительно, даже если отвлечься от глубочайшей аморальности решения, думать лишь о голом интересе государства. Пожалуй, немалую роль сыграло как раз то, что
Подводя итог, скажу: своей политикой военных вмешательств и «полувмешательств» в дела целого ряда стран мы во второй половине семидесятых годов помогли сложиться впечатлению о своем стране как об экспансионистской державе, сплотили против себя большое число государств и нанесли серьезный удар по разрядке. Фактически мы подыграли крайне правым в США.
Тем более что одновременно беспрецедентными темпами у нас развертывалось осуществление многих военных программ. Мы в эти годы с полной силой, азартно, мало думая как об экономических, так и политических последствиях такого поведения, бросились в омут гонки вооружений. Включились в неё так, что мне не раз приходило а голову: не руководствуемся ли мы старым сталинским лозунгам: «Догнать и перегнать»?
Почему так произошло, тем более в условиях разрядки, когда начинали приносить первые плоды переговоры об ограничении вооружений, да еще перед лицом растущих экономических трудностей? Я считаю, что логическому объяснению это не поддастся.
У меня только один ответ на этот вопрос: возросшая бесконтрольность военно-промышленного комплекса, набравшего силу и влияние и ловко пользующегося покровительством Брежнева, его слабостями и тем, что он не очень хорошо понимал суть проблем.
Он по-особому относился к тем годам своей жизни, которые провел на военной службе, очень ими гордился, считал себя чуть лине профессионалом, «военной косточкой». Не говоря уж о том, что придавал огромное значение всевозможной мишуре — я имею в виду и серьезно подорвавшую его репутацию страсть к воинским званиям и орденам, особенно военным.
Под стать Брежневу вел себя Устинов, особенно став министром обороны. Он как бы пытался доказать, что штатский министр сможет добиться для военного ведомства даже большего, чем профессиональный военный (до этого, работая в ЦК, Устинов в какой-то мере проверял оборонный комплекс, случалось, спорил с А.А.Гречко, в том числе по вопросам переговоров с США, — это я знаю достоверно). Остальные члены Политбюро просто не решались вмешиваться в военные дела (включая Громыко и, насколько я знаю, Андропова).
Болезнь Брежнева здесь тоже сыграла определенную роль. До неё он в ряде случаев все-таки не только возражал, но и вступал в конфликт с военными. Так произошло, например, во время обсуждения Договора OCB-1 На Политбюро с возражениями против уже согласованного текста выступил тогдашний министр обороны Гречко, заявив, что он как отвечающий за безопасность страны не может дать согласия, Брежнев, будучи председателем Комитета обороны и Главнокомандующим, резонно считал, что за безопасность страны отвечает прежде всего он. И это заявление министра обороны задело его за живое, он настоял на положительном решении Политбюро, резко одернув Гречко. Потом — об этом Брежнев рассказывал в моем присутствии год-полтора спустя — Гречко приезжал извиняться и признал, что был не прав. На что Брежнев ему — так, во всяком случае, он рассказывал — заявил: «Ты меня обвинил в том, что я пренебрегаю интересами безопасности страны, на Политбюро в присутствии многих людей, а извиняешься теперь с глазу на глаз, приехав и Завидово».
Во время визита Д.Форда в СССР в конце 1974 года, когда обсуждались общие рамки Договора ОСВ-2, Брежнев тоже имел длинный, очень острый и громкий спор с военным руководством по телесвязи ВЧ. Об этом я знаю как от наших участников, так и от американцев, рассказывавших, что в решающий момент беседы советский лидер выставил всех из кабинета и чуть ли не час творил по телефону, да так громко и эмоционально, что было слышно даже через стены и закрытые двери.
Но, в общем, это не меняет ситуации, военному ведомству дозволялось очень многое. Особенно во второй половине семидесятых — начале восьмидесятых годов. И оно этим пользовалось.