Человек среди песков
Шрифт:
— Хорошо, — сказал я, — съезжу туда, пока не начались дожди.
Кроме старухи, я почти никого и не вижу; разве что порой навстречу мне попадутся рыбаки или пастухи, которые гонят гурты через тростниковые заросли, криками подражая ночным птицам. Все дни я просиживаю в своем кабинете, читаю или пишу, примостившись у окна. Когда я поднимаю голову, в просветы между дюнами мне видно море, то синее, то лиловое, то серое — в зависимости от часа и погоды. Во время бури ветер, налетающий с моря, обдает стекло брызгами, песок барабанит в окно, подобно мошкаре, — тот самый ветер и тот самый песок, которые сыграли такую роль в нашей истории.
Я часто брожу по песчаному берегу, но всегда шагаю на запад, в направлении, противоположном Калляжу. Здесь лишь кое-где встречаются хижины рыбаков, сооруженные из просмоленной парусины и тростника,
Но мне, откровенно говоря, хочется верить, что так оно и было: эта история для меня прообраз гордого и непримиримого края. Впрочем, в последующие столетия власти после нескольких бесплодных попыток отказываются тратить силы на борьбу, в которой терпят одни неудачи. Они лишь за всем наблюдают, идут на некоторые уступки, покоряясь обстоятельствам. То там, то тут время от времени вспыхивают возмущения против префектов или сборщиков налогов Республики, которые, однако, не переходят в открытый бунт. Между противниками устанавливается известная дистанция, правда чисто географическая. К тому же настоящее и будущее страны решалось на богатых равнинах Севера. О Юге забыли, и он не противился этому; замкнувшись в себе самом, охраняемый плохими дорогами, мошкарой и худой славой, он, казалось, все больше впадал в спячку. У любой нации можно обнаружить такую вот занозу, и каждый неверный шаг лишь бередит старую рану… Калляж и был таким неверным шагом.
Когда я брожу вдоль стен небольшого форта, мне невольно вспоминаются страницы «Истории Юга», которую я читал в пору строительства Калляжа. Я перечитывал этот труд несколько раз, и всякий раз по-новому: впервые прочел с любопытством, потом внимательно штудировал его и, наконец, когда узнал Мойру и ее друзей, читал точно завороженный и в то же время охваченный тревогой. Для того, кто умел понять, здесь был ключ ко всему.
Едва минуешь маяк, как вдали уже мерцают огоньки деревни. Солнце садится за дюны. Я поворачиваю назад и плетусь следом за своей тенью, вытянувшейся на песке передо мной. Эти прогулки оставляют вкус соли и ветра на губах, разгоняют кровь и погружают в мечты. Я подбираю ракушки, небольшие камешки, а иногда белые гладкие корни, которые на полках моей библиотеки превратятся в грифов Леонардо да Винче, в Энея, несущего своего отца, в птицу-феникс или корень мандрагоры. Случается, дорогой я разговариваю сам с собой: читаю знакомое с детства стихотворение, или повторяю фразы, произнесенные когда-то Симоном, Элизабет, Софи, или твержу одно имя — Мойра. Или же слова, услышанные совсем недавно, слова старухи: «На это стоит поглядеть, и вправду стоит…»
Однажды вечером, когда я возвращался домой, воздух был таким прозрачным, а небо такое ясное, что мне почудилось, будто я вижу вдалеке на горизонте пирамиды Калляжа. Но спускались сумерки, на землю ложились тени, и вскоре —
Сидя перед камином, я с наслаждением поедаю рис, рыбу, козий сыр, порой старуха приносит мне кусок бычатины, которую я жарю на решетке в камине. Здешнее вино, темное и крепкое, «вино песков», облегчает мне душу. Закончив трапезу, я выхожу на порог дома и там допиваю последний стаканчик, вдыхая ночные запахи моря.
Заперев дверь на засов, я иду в свой кабинет. Я пишу и читаю до десяти вечера. Потом ложусь спать. Сплю как младенец, ставни оставляю приоткрытыми, чтобы проснуться на заре.
Моя жизнь наконец-то наладилась. Хватит с меня всяких историй.
Но История — это наваждение, от которого не так-то легко избавиться. Точнее сказать — не избавиться никогда.
Вчера после обеда мысли мои то и дело обращались к словам старухи. Таким уж я родился: вечно во власти каких-то навязчивых идей, которые окутывают меня, как туманом, и застилают солнце. Что-то властно призывало меня в Калляж, но то не был человеческий голос, ибо одних участников событий уже не осталось в живых, другие находились слишком далеко отсюда, скорее меня призывало то, что довольно туманно именуют «духом местности». Итак, в тот день после обеда, когда поднялся ветер, этот дух воззвал ко мне.
Я сел в машину. И не раздумывая поехал по извилистой дороге, которая идет через болота и так петляет в тростниках, что кажется, будто уже никогда оттуда не выберешься. Все же в конце концов я выехал на шоссе, которое сразу же узнал: то была главная дорога в Калляж. Симон хотел, чтобы она была великолепной, широкой, окаймленной симметрично рассаженными тополями. Сейчас одни деревья погибли, другие срублены — я вдруг догадался, откуда взялись колья, на которые были натянуты сети на берегу, — некоторые пышно разрослись, но, поскольку их не подрезали, ветви беспорядочно торчали во все стороны. Да и само шоссе с тех пор, как его забросили, сильно пострадало. То тут, то там его перегораживали песчаные наносы, вынуждая делать объезды по плохой дороге. Размытое водой гудронное покрытие кое-где провалилось, словно после землетрясения. Временами кажется, будто шоссе совсем исчезает среди заболоченных, потрескавшихся от засухи равнин.
В месте, носящем название Пучина, мост действительно рухнул… Перекинуть его через эту маленькую речушку, славящуюся своими внезапными и бурными паводками, представляло серьезную проблему, и, помнится, Симон очень гордился тем, как он разрешил ее.
Я знал, что дорога эта не слишком надежна и потребуется постоянно поддерживать ее, но не ожидал, что все так быстро рухнет. Однако, приблизившись к пилону моста, я понимаю, что талант Симона сомнений не вызывает. Но здесь явно оставила свой разрушительный след хорошенькая доза взрывчатки.
Примерно в ста метрах вверх по течению, за мостом, по-прежнему существует брод. По его огромным камням, сохранившимся со времен римлян, я благополучно перебираюсь через реку, которая, впрочем, в это время года выглядит невинным ручейком, а в период осенних дождей вздувается, и за несколько часов уровень воды в ней поднимается на три метра.
На противоположном берегу начиналась территория Калляжа, и, так как машина теперь ехала по шоссе, не встречая особых препятствий, вскоре в просвете между дюнами я увидел вдалеке синеватые силуэты пирамид. Остановив машину, я как зачарованный смотрел на это видение, казавшееся в песчаной дымке каким-то призрачным, и по волнению, стеснявшему мне грудь, понял, почему так долго откладывал эту поездку. Я должен был подготовиться к ней, пожив в тишине и уединении.
И это зимнее оцепенение, это долгое, терпеливое выжидание предстали передо мной лишь как прелюдия к тому испытанию, через которое мне предстояло пройти. Все мое прошлое, которое я медленно и упорно старался приручить, обуздать, внезапно нахлынуло на меня. И я почувствовал, что моя жизнь, подобно хрупкому механизму, которому угрожает любое резкое движение, явно начала разлаживаться.
В нескольких километрах от Калляжа я наткнулся на груду валежника. Опустошительный ураган обрушился на молодой лесок, и деревья полегли, подобно хлебам, примятым тяжестью проползшего по ним зверя. Дальше можно продвигаться лишь пешком. И мне пришлось оставить свою машину, вернее, спрятать ее по старой привычке в зарослях кустарника, тщательно заперев дверцы.