Человек-тело

Саканский Сергей Юрьевич

— Ну, держись. Сейчас выпрыгну в окно.

И встал на подоконник. А она сидит на кровати, руки на груди замком и тупо на меня смотрит. Я стою, мне смешно, ветер длинные волосы теребит — тогда такая мода у юнешков была, волосы. И вдруг оступился, падаю навзничь. Смутно помню эти секунды. Помню одно: лечу спиной и вижу стену дома, а за нею — звезды. И ясно вижу, что эти звезды не удаляются, но приближаются. И сразу мысль приходит: это не конец. Жизнь не кончается со смертью. Потому что я к звездам иду. Не от звезд я лечу, как это должно было выглядеть, а к звездам. Это была последняя мысль. Дальше — очнулся на больничной койке. Оказывается, упал на клумбу, мягкую. Ничего

не сломал даже, только ушибы, огромные синяки вполтела. А ведь шестой этаж и общага — сталинский дом с высокими потолками. Конечно, эффект приближения звезд объясняется просто: точка зрения падает, стена и крыша удаляются, звездное небо, понятно, остается неизменным.

Возвращаюсь из больницы уже наутро. Оказывается, произошло следующее. «Друзья» ждали-ждали, затем отперли дверь. Девушка так же сидит на кровати, руки на груди замком, раскачивается. Спрашивают ее: а где такой-то? Говорит:

— А он вышел.

Оказывается, в ее нетрезвой голове, этой ткачихи, ничего не отложилось, никакого впечатления. То ли она свою нетрезвую голову в тот момент опустила, то ли ум за разум зашел, но она просто не видела, что я с подоконника сорвался. Был и нет. Вышел и всё.

Потом легенды ходили по институту, что поэт Бескудников пытался покончить с собой. Девушки залюбили меня, как миленькие. Потому что любят таких, наверное, втайне надеясь, что женятся, наживут имущество, а потом и вправду сиганут из окна, оставив им нажитое. Смайлик.

И вот, всю эту историю, слово в слово, включая впечатление от полета к звездам, я и нашел в его компьютере.

Сначала решил, что схожу с ума. Как он потом, от своих собственных ощущений. Я открыл холодильник, выпил рюмку водки и принялся размышлять на трезвую голову. [Две строки зачеркнуто.] Смешно получилось, но я не прозаик.

Все это могло значить только одно. Я стал просматривать другие файлы и вскоре нашел подписанные, но это опровергло мою догадку и еще больше запутало. Да, рукописи, которые он готовил для отсылки в редакции, были подписаны, но имя-фамилия ничего не говорили мне. Николай Суворов. Имя компьютера тоже было Николай.

Николаев у нас в общаге было двое — он и еще один, не помню его фамилии, но не Суворов — точно. Вскоре я понял, что Суворов — это просто псевдоним. Конечно, именно так он подписывал рукописи каких-то стилизованных триллеров, которые рассылал по редакциям. Нетленку же свою, которую также рассылал, как идиот, он подписывал настоящим именем — Николай Кокусев. Человек, который исковеркал мою жизнь.

2

Буду и в этом как они: нумеровать записи. Это, значить, главка вторая.

Что вам сказать, друзья? Начать ли с самого начала, или просто в общих чертах охарактеризовать ситуацию? [Одна строка зачеркнута.] Нет, не могу я писать прозу, тавтология лезет и т. п. Все-таки я поэт, а это другое ремесло.

Итак, игрою случая (ибо ничего другого нет, кроме случая) моя Вича попала и провела несколько часов именно в доме Коли Кокусева, друга моей юности, человека, который отобрал у меня жизнь.

Я стоял на груде его шмоток и примерял их. Какая-то серенькая заячья курточка была слишком велика, и я швырнул ее на пол.

— Продадим, — сказал с весельем.

Голубой свитер, в наши времена совершенно неуместный, мне все же почему-то потянуло надеть. Зов ее крови, что ли?

— Перекрасим, — сказал я, и, наверное, именно в тот момент впервые шевельнулась в моей голове эта мысль.

Я будто вспомнил и понял все уже тогда, рассматривая свои запястья, обтянутые тонкой голубой шерстью. Но идея созревала медленно. Сладко и мучительно

созревала идея, словно арбуз, прошприцованный водкой.

Конечно! Как же мне не помнить этот свитер? Я помнил, как она вязала его на своих коленочках, когда я приходил к ним в комнату. Когда сидел в этой неуютной ненужной комнате с гипсовыми стенами и пил чай. Мутный какой-то всегда был в общаге чай. Словно и там был растворен гипс вместо сахара. Стакан с подстаканником, будто мы все трое ехали куда-то в поезде, да и комната эта была ненамного больше купе. Этот стакан, возможно, мелко дрожал, позвякивая, когда он трахал ее. Движение передавалось через ножки казенной кровати паркетным плитам, вибрация поднималась по ножке стола и занимала столешницу, и ложечка в стакане исполняла свой серебряный танец, медленно и неотвратимо двигая стакан к краю, и балансировал стакан на краю, и падал на пол, брызжа коротким веером осколков на самой вершине ее оргазма. Подражание моей жертве неизбежно.

Но все эти мысли сложились позже, когда я залез в компьютер, а тогда он, тот самый свитер, показался мне какой-то зловредной шуткой реальности.

Позже, уже поняв, что моя девочка совершенно случайно столкнулась с самим Кокусевым, я понял, что теперь у меня есть самый реальный шанс отплатить ему.

Сначала у меня был другой план, менее прибыльный, менее изящный, не столь художественный. Я хотел просто подложить ему девочку, а затем типа — ты пошто сироту обидел, болезный? Девочка-то несовершеннолетняя. Вот и получается, что загремишь за совращение по полной программе — и свидетели есть, и сама девочка показания даст, да и видеопленку можно было скондыбасить. А там, на зоне, будут тебя, жирный мудак Жирмудский, ебать в твой старый пукан. Так уж повелось, что за подобные прегрешения у нас на Руси ебут, петушат.

План этот был несовершенен, как черновик. Можно было бы вытягивать из него по крупицам, пока не сдохнет, а коль он скоротечно сдохнет? Выдержит ли горячее сердце такой накал? Нет, если уж брать, то не по глотку, а сразу всё. Вот и решил я мою ненаглядную девочку на этом субчике женить.

Решение принято, остальное — дело техники. Девочка была уже отработанная, жить ей оставалось недолго. Она могла в любой момент кинуться от передозняка, если бы я чуть ослабил контроль.

Я не только тщательно отмерял ее дозы, но и следил за ее карманными деньгами, как дядя Гумберт. Наладил контакт с ее дилером. Парнишку, бывшего ее любовника, я изрядно напугал. Суть нашего уговора была в том, что отныне он должен был продавать дурь только мне, и ни под каким видом — лично ей в руки. Его я элементарно приручил кнутом и пряником. Это был один удар кнута и пока что один пряник. Я дал ему сто баксов просто так, как грамоту во имя скрепления нашего уговора. Предупредил, что просто сдам его в полицию, если продаст ей дурь хоть раз. У меня есть связи и так далее, — соврал я ему, и он поверил: мало ли чем владеет этот странный взрослый дядя? Так он и продолжал наш крепкий союз, в боязни кнута и в тщетном ожидании пряника.

3

Я стал сутенером не от хорошей жизни. Да и вообще — это произошло случайно, спонтанно как-то. Вика уже описывала этот момент, этот поворотный пункт моей жизни. В этой тетради вообще: одно и то же может повториться трижды, с разных концов. Вряд ли это будет кому-то интересно читать, хотя чем черт не шутит? Изменить имена, набрать, бросить в какую-нибудь редакцию. Аня Тюльпанова отдыхает.

Я стал сутенером. Она называла меня менеджером. Забавный эвфемизм. Ловлю себя на том, что ухожу от рассказа, как и он, на самых щекотливых местах.