Человек у руля
Шрифт:
– Но в зоопарке «Твайкросс» живут шимпанзе, которые снимались в рекламе чая, – сказала я.
– Ах, так вот они откуда, – удивилась женщина.
– Да. Это настоящие шимпанзе, – гордо сообщила я.
И мы вышли на улицу с нашим пакетом, и поймали такси до вокзала Сент-Панкрас, и сели на пятичасовой поезд в Шеффилд с сотней других людей, которые почти все сошли раньше. Выходя из поезда в Лондоне, я оставила комиксы на сиденье, потому что по глупости решила, что обратно мы будем возвращаться на тех же местах. Но, сев в обратный поезд, я, к счастью, сразу поняла свою ошибку и не стала искать журнал, так что сестра не узнала о новом моем промахе.
В Кеттеринге сестра напомнила:
– Не рассказывай про зоопарк.
В сувенирном магазине я купила Крошке Джеку малюсенькую
– А можно хотя бы Крошке Джеку рассказать? – спросила я.
– Боже, нет, он последний человек, которому можно об этом рассказывать, он раздует из этого целую историю, и его учительница расскажет маме, и мама разволнуется. Просто молчи.
Я была из тех людей (и до сих пор из них), которые если не поделятся впечатлениями, то как будто ничего и не происходило. Какой смысл посещать всемирно известный зоопарк, если даже нельзя рассказать, что ты там была? Если даже нельзя упомянуть, что панду Чи-Чи не пустили в США за то, что она панда-коммунистка. Что она оказалась в Лондоне и отказалась спариваться с единственным доступным партнером, несмотря на всю свою одинокость и центральное отопление в загончике. Потому что все, чего она хочет, – вернуться домой в Китай, есть там бамбук и спариваться с другими пандами-коммунистами.
В чем тогда смысл?
Мы с сестрой в этом отношении очень отличались (и отличаемся). Для нее главное – побывать в зоопарке и увидеть редких, экзотических и опасных животных, а после она положит воспоминание в коробочку вместе с другими интересными воспоминаниями.
А я даже не хочу, чтобы со мной происходило что-то интересное, если об этом нельзя рассказывать.
Мама ужасно обрадовалась, когда мы с сестрой позвонили из телефона-автомата на вокзале и сообщили, что вернулись в Лестер. Мы отсутствовали дольше, чем она рассчитывала, и мама вбила себе в голову, что мы сбежали, как ее троюродная сестра Марго Фентон-Холл, которая в пятьдесят каком-то году в возрасте четырнадцати лет отправилась в Лондон, где с нее должны были снять мерку для изготовления пуантов, и не возвратилась, только прислала родителям записку: «Я не вернусь домой, не ищите меня».
Она даже не появилась в обувной мастерской, и родители увидели ее только годы спустя в мыльной опере, где она играла секретаршу в мотеле. Мамины тетя и дядя написали Марго – у которой теперь было новое имя – на адрес передачи, умоляя ее связаться с ними, но она так и не позвонила, и им пришлось мучиться и каждую неделю смотреть по телевизору ужасный сериал, в котором снималась их дочь. К тому же эта ерунда шла даже не по Би-би-си, что их особенно раздражало. Но не смотреть они не могли.
Мама сомневалась, что актриса, игравшая секретаршу, на самом деле ее троюродная сестра. А это куда грустнее, чем если бы так оно и обстояло. Я так думала.
Как бы то ни было, мама обрадовалась и нашему возвращению из Лондона, и тому, что нас не будут показывать по местному телевидению, потому что, по ее мнению, это неправильный карьерный выбор для нас обеих. Она рассчитывала, что сестра станет ветеринаром – если той удастся преодолеть свой страх перед научными опытами, – а я учительницей или писательницей. Кем станет Крошка Джек, она понятия не имела, но чувствовала, что кем-то «необыкновенно важным». Она прямо так и сказала, но Джек, наверное, не поверил, что она и в самом деле так думает. Я не поверила.
8
Пока мы были в Лондоне – бродили по зоопарку, и плакали на Девоншир-плейс, и забирали таблетки, – Крошка Джек, согласно плану, должен был посетить папу, самостоятельно, и никому из нас этот план не нравился. И визит пошел не по плану.
Папа Джеку нравился, но в его новом доме с новой женой и ребенком мы всегда себя чувствовали как-то неловко. От такой неловкости и голова может разболеться, и эмоции начинают захлестывать.
Джек заявил, что он не понравился младенцу. А родители младенца обожали. Волосы у него были светлые, а глаза карие – видимо, необычное сочетание, потому что родители все время твердили,
– Посмотрите, как прекрасно сочетаются его светлые волосы с карими глазами.
Вот так они говорили.
Конфликт Джека и младенца начался пару месяцев назад, когда мы с Джеком были у папы вдвоем. Нас пригласили на воскресный обед, и Джек сказал, что не хочет есть. Он возил еду по тарелке и целую вечность жевал какой-то кусочек, так что папа сказал, что Джек должен пользоваться приборами правильно.
Меня это взбесило. Я подумала, что если уж ты решил бросить детей, отлично, но тогда у тебя нет права запрещать им сгребать еду вилкой, как европейцы, только потому, что ты держишь приборы по-другому.
Я так взбесилась, что даже заговорила об этом.
– Папа, – сказала я, – сейчас так принято. Если бы мы ели, как ты, протыкая каждую горошину вилкой, в школе бы на нас смотрели как на идиотов, все сгребают еду вилкой.
Папа слегка наклонил голову и сказал:
– Спасибо, что поделилась. – И рассказал историю о невероятном гении, которого не повысили в должности, потому что все знали, что он очень неряшливо ест. А после снова переключился на Крошку Джека: – Джек, надо есть горошек с морковью.
Тут-то и наметилась пропасть между малышом и Джеком, потому что не успел папа произнести эти слова, как малыш произнес «исё», и это означало, что он желает еще горошка и моркови. Прежде мы от младенца никаких слов не слышали, так что притвориться, будто не заметили, было невозможно.
И гордая папина жена положила в его мисочку еще размятого горошка и моркови. И, не отрывая взгляда от Джека, младенец все сожрал и снова потребовал «исё».
У меня за тем воскресным обедом случился личностный кризис. Я говорю «кризис», хотя это скорее были философские метания. Я спрашивала себя, как это наш симпатичный высокий папа вдруг стал мужем новой женщины и отцом целого нового отдельного младенца, который уже не только умеет говорить «исё», но и обставил Крошку Джека по части овощей. Я сверлила взглядом белобрысого ребенка и спрашивала себя: «Как он будет нас воспринимать по мере взросления? Как братьев и сестер, которые приходят раз в месяц или два, едят запеченное мясо (нехотя), которых учат, как вести себя за столом, а они еще раздражаются из-за этого?» Младенец явно вырастет специалистом по застольным манерам и гармоничной личностью, а как может быть иначе, если у руля в его семье – наш респектабельный и щепетильный отец. Вот такие мысли метались в моей голове, и поднималась волна сочувствия к моему маленькому наполовину родному брату. Только представьте себе, его папа когда-то был отцом других детей, и каждые три месяца за воскресным обедом ему приходится видеть неуправляемых отщепенцев, которые едят похуже мартышек, это же просто ужас вопиющий, просто бесит. Мне стало его жалко, и я взмолилась, чтобы у нового человека у руля, когда нам удастся его заполучить, ничего подобного не было. Я упала духом при мысли, что к нам на обед явятся брошенные бывшие дочери или сын, позабывшие манеры, которым он их обучил в прошлой жизни. Что они будут разбрасывать крошки и чавкать за столом в нашей кухне, тогда как мы будем наслаждаться счастливой новой жизнью, поедая собственного приготовления ананасы в кляре или прочие любимые блюда человека у руля.
Ну ладно, вернемся к тому воскресному обеду. Выглядело все так, будто младенец нарочно изводил Джека. Я не знаю, в каком возрасте младенцы обычно начинают себя так вести, но этот младенец как будто говорил «Я люблю овощи», и Джеку от этого делалось больно, потому что раньше он был единственным папиным сыном, а теперь его понизили до статуса «один из сыновей», и к тому же он любит пироги, а теперь этот новый ребенок, который и ходить-то не умеет, съедает за обедом уже поболее Джека.
Так оно все и шло: сплошная неловкость, никакого веселья и пропасть, разраставшаяся между младенцем и Джеком. Как результат, в тот день – день, когда мы с сестрой отправились в Лондон, – по дороге в папин дом Крошка Джек, которого вез Кеннет, воспользовался остановкой на заправке у моста в Бэгшоу, выскочил из машины и кинулся бежать, и Кеннету пришлось бросить «даймлер» на заправке и помчаться за ним.