Человек в трех измерениях
Шрифт:
Современная власть и масса неотделимы друг от друга. Аппарат вербует в свои ряды наиболее подходящих ей людей: цепких, исполнительных, не обремененных излишней образованностью или совестливостью. Власть вытесняет из сферы своей деятельности людей самостоятельных, талантливых, гордых. Везде во все годы существования власти бюрократии существовала система опознания «свой – чужой». Умный, рефлексирующий, скрытный, самостоятельный, инициативный – как правило, чужой, иногда потенциально чужой. Когда умрет, можно считать его своим, например лучшим и талантливейшим поэтом, как Маяковский.
Чаще критерием «своего» была простота. Атрибут универсальной простоты принадлежал как официальному, так и массовому сознанию. Простота – синоним массовидности: быть как все. Это не означает коллективности или сплоченности, это лишь ориентация на всеобщее усреднение.
Власть, какая бы она грозная
Правда, со временем обнаружилось, что ориентация на простоту привела к примитивности и косности самой «управляющей системы», проявившей свою непригодность для эффективного контроля за человеком и обществом. Но в свое время она срабатывала весьма эффективно, не подпуская к власти людей, способных ее реформировать.
Итак, главное для власти – лояльность, признание, хотя бы внешнее, полной зависимости от государства. Ради этого власть готова терпеть и очень умных, и очень выдающихся, лишь бы не ставились под сомнение ее компетентность и необходимость. Это принятие полной зависимости было условием сохранения возможности творчества, возможности самодеятельности и даже приватной жизни. Так, в СССР подчинение планированию было гарантией некоторой хозяйственной автономии, барщина на колхозном поле давала возможность пользоваться личным подсобным участком, написание оратории «Диалектика природы» обеспечивало личную творческую свободу.
И тем не менее никакой власти, даже самой тоталитарной, никогда не удавалось весь народ превратить в послушных, безотказно функционирующих винтиков. Масса не является чем-то однородным, наподобие студня, который можно толкнуть с одного края, и волна пройдет через весь кусок, не встречая никакого сопротивления. Есть люди, работающие в самом аппарате, знающие все правила игры, ритуальные жесты и слова – партийные и правительственные функционеры, высший слой менеджеров государственных предприятий, военачальники и т. д., в больших развитых странах это, как правило, несколько миллионов человек. Они работают и за страх, боясь лишиться своего места, и за совесть, потому что преданы своему делу, своим хозяевам.
Но основная масса отстоит достаточно далеко от власти и связанных с нею привилегий. Более того, бюрократия как власть больше отчуждена от народа. Если король считает себя отцом нации, и очень часто это признавалось всем народом, если ярким политиком-харизматиком восхищаются или смеются над ним, но он всегда в центре внимания, то бюрократический лидер всегда тускл, бесцветен, всегда в тени, о нем ничего нельзя сказать определенного, про него даже анекдоты не сочиняют. Он тем не менее пытается изобразить или «отца нации», или «своего парня». Б. Ельцину, например, очень нравилось, когда его называли «царь Борис». Но как всякий нувориш, прорвавшийся на вершину властной пирамиды благодаря своей исполнительности, бюрократ полон презрения к той среде, из которой вышел. При бюрократической власти никогда не известно, кто правит реально: президент, или группа олигархов, или некий тайный орден.
Поэтому масса чаще всего испытывает инстинктивное недоверие к бюрократической власти и ее лидерам. Ей присущ здоровый консерватизм. Масса, сохраняя традиции, сохраняя свои ритуалы и ценности, прежде всего старается сохранить себя, вопреки воздействиям на нее власти, общественного сознания, средств массовой информации. Многие исследователи как западного, так и российского общества полагают, что, какие бы ни совершались чудеса манипуляции, основным мотивом отношения массы к власти является в лучшем случае безразличие, а в худшем – ненависть. Так, в России одним из последствий Петровских реформ был раскол общества. Все, что возникало в стране под влиянием реформ и навязывалось властью сверху: чиновничий аппарат, формы управления, суды, прокуратура и т. д., – воспринималось внизу как отрава и ложь. Даже города, отстроенные в чуждом стиле, были для большинства населения фальшивы, неестественны. «Петербург самый отвлеченный и умышленный город на всем земном шаре», – замечает Достоевский. У него не раз возникало чувство, что в одно прекрасное утро этот город-морок растает вместе с болотным туманом. Общество управляющих, созданное властью, считалось продуктом западнической литературы, чем-то
59
Шпенглер О. Закат Европы. Т. 2. С. 199.
Никакой гармонии во все последующие века между массой и властью в России не было. Никогда всенародной любовью не пользовались ни цари, ни диктаторы, ни президенты: Петр был в глазах большинства антихрист, Сталин – усатый таракан, Хрущев – «кукурузник», Брежнев – «бровеносец в потемках» и т. д. О нелюбви народа к власти свидетельствует огромное количество злых и беспощадных анекдотов. Всенародные восхваления, подарки, оплакивания в случае смерти – все это были просто хорошо организованные акции.
В советское время человек всегда, с самого детства, был членом какой-нибудь организации – пионерской, комсомольской, профсоюзной и др. Причем все эти организации имели не органический, а механический характер, власть все делала для того, чтобы не допустить никакого органического объединения людей, например в религии. Поэтому чувство одиночества для большинства людей (не только советских) было самым мучительным. Их жизнь была всегда открыта, публична: на собрании, на демонстрации, на субботнике, на выборах. И в то же время любой российский человек в душе анархист. Вырваться из-под опеки власти, организации и погулять вволю – затаенная мечта многих людей. Отсюда бессмысленный и беспощадный русский бунт, бесконечные восстания, стачки, демонстрации. Их было огромное количество и при советской власти – в лагерях, в армии, в провинциальных городах; в большинстве своем они оставались неизвестными обществу. Стоит власти только чуть-чуть отпустить поводья, и стихия анархии вырывается наружу: будь то «соляной бунт», восстание в лагерях Воркуты или события в Москве в октябре 1993 г. во время штурма Верховного Совета.
Было бы бесполезно, считает Ж. Бодрийяр, побуждать массы к поискам позитивного мировоззрения или к критическим умонастроениям, ибо они попросту этим не обладают; все, что у них имеется, – это сила равнодушия, сила отторжения. Они черпают свои силы лишь в том, что изгоняют или отвергают, и прежде всего это – любой проект, превосходящий их понимание, любая категория или рассуждение, которые им недоступны. В этом есть элемент хитрой философии, источником которой служит наиболее жестокий опыт – опыт животных или крестьян: нас-то уж больше не надуешь, мы-то себя в жертву «светлому будущему» не принесем. С такого рода общественным мнением может спокойно сосуществовать глубокое отвращение к общественному порядку – отвращение к претензиям властей на превосходство, к фатальности и мерзости всего политического. Если прежде существовали политические страсти, то сегодня мы наблюдаем необузданность в сочетании с глубоким отвращением к политике [60] .
60
См.: Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. М., 2000. С. 108.
Вообще понятия «масса», «народ», «стадо» очень неопределенны и в какой-то мере являются виртуальными характеристиками, так же как виртуален сам этот слой населения. Виртуален потому, что он неуловим, ненаблюдаем на социальной поверхности. Можно говорить лишь о символах, которые используются в качестве козырных карт течениями, партиями, тенденциями. Массы не выражают себя – их зондируют. Они не рефлектируют – их подвергают тестированию. Политический референт уступил место референдуму (организатор постоянного, никогда не прекращающегося референдума – средства массовой информации). Однако зондирования, тесты, референдумы, средства массовой информации выступают в качестве механизмов, которые действуют уже в плане симуляции, а не репрезентации.