Человек в тумане
Шрифт:
В Германии больше никто ее не показывал Яну. Он сам вспоминал о ней, когда в лагере перемещенных увидел якобы пытавшихся вернуться на родину. Запомнился "дядя Миша". Сильный, молчаливый солдат из какой-то неизвестной воинской части, из которой не было среди пленных однополчан, даже соседей, первый ушел в советскую зону. Через неделю его привезли в лагерь избитого и обозленного. Дядя Миша стал вдруг разговорчивым. По просьбе и без просьбы рассказывал, что ему пришлось пережить у "своих".
– Думал, зачтутся нам наши муки в фашистском плену. На колени паду, землю русскую поцелую... А мне перво-наперво в зубы и кандалы на руки... Достоверно стало известно: есть секретный приказ - всех без исключения,
– А как же другие? С тобой ведь еще люди пошли... - спрашивали, жадно ловя каждое слово.
– Вечная память, - снимал пилотку дядя Миша и, достав из-под подкладки измятый листок, показывал: - Вот, смотрите, это мне один из "вернувшихся" дал. Вместе со мной обратно бежал. Теперь благодарит...
На листке, словно бы оторванном от русской газеты, фотографии казни через повешение. Под ней жирная подпись: "Смерть предателям Родины!"
В лагере организовали "комитет защиты", сразу получивший немалые привилегии от военной комендатуры. Дядю Мишу назначили председателем. Это было понятно. Он пострадал за других и потом довольно легко изъяснялся и по-немецки, и по-английски. Не понять только, когда этот молчаливый солдат успел научиться?.. Советских офицеров связи и корреспондентов, пытавшихся провести беседы с бывшими военнопленными и угнанными гитлеровцами советскими гражданами, близко не подпускали.
У ворот лагерей собирались хулиганские демонстрации. Угрожали, а тех, кто пытался прорваться через заслон "комитета", иногда находили скоропостижно скончавшимися. Война продолжала получать свои жертвы. Это была тайная война, начавшаяся на территории, занятой победившими союзными армиями. В западных зонах Германии расцвел ядовитый кустарник, бережно подстригаемый и удобряемый опытными садовниками из "Восточно-европейского фонда", фондов "Рокфеллера", "Форда", "Корнеги". Их деньги не бросались на ветер, "Центральное объединение послевоенных эмигрантов" и "Национально-трудовой союз" из кожи лезли, чтобы оправдать надежды хозяев. В Мюнхене, во Франкфурте-на-Майне, в Кауфберкайне и Бад-Берисгофене заботились о подготовке бойцов. По проверенной американской системе готовили диверсантов-шпионов в практических школах и даже в "Институте по изучению истории и культуры СССР". Газеты и радиостанции, не умолкая, призывали "русских людей идти в крестовый поход против большевиков". Лозунг старый, потрепанный и облинявший, как ширма бродячих циркачей, плохо скрывал истинное назначение сенатских ассигнований. Но с каждым годом "Национально-трудовой союз" испытывал все большие трудности.
В израненных, разрушенных жестокой войной городах и селах Советского Союза происходило то, что нельзя было скрыть даже за самым плотным железным занавесом. Ни надежды, ни обещания пропагандистов "Освобождения" не оправдывались. Американские школы начинали учебный год с недобором, а письма с просьбой разрешить вернуться на родину росли. Эту правду скрыть не могли. Многие из тех, кого удалось отправить в Советский Союз на ночных самолетах с пистолетом, фальшивыми документами и смертельным ядом, зашитым в воротничке, обманули старательных учителей. Хозяева злились, скупели. "Жалкие трусы, не сумевшие вовремя покончить с собой", шли в советские органы безопасности, моля о прощении. Главари "комитетов" в досаде грызли ногти и старались любыми путями находить новых "борцов за освобождение".
То, что беспокоило Данилу Матвеевича во время посещения им Барклаева, началось еще в первые дни организации английской группы "Национально-трудового союза". Видно, английская почва оказалась менее пригодной, чем германская или французская. Группа таяла, как желтый лед под весенним солнцем. Даже напуганный мальчишка Валькович и тот убежал, стоило только заставить его заняться делом.
С
Разговор не вязался. Никто не мог предложить какой-либо интересный план действий в связи с начавшимися в Лондоне гастролями советского ансамбля песни и пляски. Пили водку по-европейски, маленькими глотками, не закусывая. Поль тихонько наигрывал на гитаре новую песенку и думал:
"С такими деньгами даже подпоить никого не удастся, не то что уговорить остаться или организовать похищение, допустим, главного балетмейстера... А не плохо бы!.."
Он взял громкий аккорд и улыбнулся. Все повернулись к нему. Поль когда-то служил в гестапо, и звали его не Поль, а Пауль, или, по-русски, Павел Станиславович, от него всего можно было ждать... Но Поль только улыбнулся и сказал совсем не относящееся к делу:
– В этом году у Баркера раньше всех начали весеннюю распродажу... Видно, тоже дела не а-яй-яй...
Макс вынул трубку изо рта.
– О, русские любят ходить по магазинам, - сказал он с явным американским акцентом.
– Ну? - повернулся к нему Данила Матвеевич.
– Можно дать им украсть, оки-доки, понимаете? - ответил Макс и снова застыл в позе Шерлока Холмса.
Данила Матвеевич отмахнулся.
– Было. И шляпки были, и перчатки, провалилось... Только насторожили их. Теперь ходят не в одиночку, а целыми табунами. - Он с огорчением глотнул целую рюмку водки и вяло ковырнул вилкой закуску.
– Улыбнись, мое сердце... - тонким голоском пропел Поль, откинувшись на спинку дивана.
– Потом анонимку, - прикрыв глаза, словно про себя, прошептал Барклаев. Данила Матвеевич наклонился к нему, напрягаясь в догадке.
– А им газетки наши подбросить, посольству дать знать... Такой-то гражданин антисоветской литературой увлекся. У них за это в двадцать четыре часа. Дешевле пареной репы. Мы сейчас репортерам... Почему из-за такого-то, раба божьего, концертик сорвался, а? Вандерфул!
Даниле Матвеевичу предложение понравилось.
* * *
Но вернемся к Яну Вальковичу. Теперь он уже взрослый, много видевший и переживший человек. А тогда был еще мальчиком, судьба которого не дала ему ни знаний, ни опыта, ни привычной в семье надежды опереться на чью-то братскую руку в час тяжелого испытания.
Когда заседали "У Любы" главари лондонского отделения "комитета", Янка находился в квартире Данилы Матвеевича. Он жил так уже более месяца. Сразу после встречи в "Грязном Дике". Жил непонятно. Выходить на улицу мог только с разрешения Данилы Матвеевича, а разговор об устройстве на работу всегда кончался одним.