Человек внутри
Шрифт:
— Только дух, — сказала Элизабет. — Мы должны пожалеть его. Он был по-своему добр ко мне. Он говорил, что если я не достанусь ему, то он никогда не разрешит никому другому любить меня. — Ее пальцы нежно погладили край стола. — Бедный дух, — прошептала она, — так скоро побежден.
Мысль о мертвом человеке создала цепь ассоциаций в мозгу Эндрю.
— Это миссис Батлер, — сказал он, — произнесла твое имя в суде. Она придет сюда?
— Нет, в ближайшие четыре дня, — сказала Элизабет.
— А мы к тому времени
Но в мозгу Эндрю образ за образом проходили не материальные факторы: пища или как заработать на жизнь. Он думал о временах года, о лете, о синем море, белых утесах, красных маках в золотой пшенице; о зиме, когда, просыпаясь по утрам, он будет видеть волосы Элизабет на подушке, ее тело близко к его телу, а снаружи — глубокое белое молчание снега; о весне, с беспокойными рядами кустов и птичьим гамом. Они вместе будут слушать музыку — органы в сумрачных соборах, говорящие о печальном покое, душевную боль скрипок, холодную капель рояльных нот, подобно воде, медленно льющейся вниз в долгое, вторящее эхом молчание.
И всегда — музыка ее голоса, который казался ему в этом новом глупом пьяном счастье прекраснее любого инструмента.
— И все же мы не уйдем, — сказала она, и упрямые морщинки окружили ее рот. — Что сказал этот твой кокни Гарри? Они придут сегодня или завтра. Мы сперва встретим их, а затем уйдем.
Он пожал плечами.
— Как хочешь. Я заплачу любую цену за это счастье.
— Ты еще не рассказывал мне своей истории, — напомнила она.
Он помешкал.
— Надо быть начеку.
Она презрительно надула губы.
— Они не придут до сумерек, — сказала она. — Давай посидим здесь на полу, у огня. — Она улыбнулась. — Я устала быть старой и мудрой. Я хочу быть ребенком и слушать истории.
Она прижалась к его плечу, и он рассказал ей одвух прошедших днях, о том, как он смотрел на дым над коттеджем и думал, что это стая белых птиц вокруг святой («У меня были совсем не святые мысли о тебе», — прервала она), о коровах с добрыми глазами, которые пили с ним воду из синего пруда, о птице, которая пела. Он медленно повествовал о своем пути с дотошными подробностями, не желая, как это и было в действительности, прибывать в Льюис. Но когда он добрался до этой части рассказа, то стал с каким-то удовольствием подчеркивать свою трусость, пьянство и похоть.
— Я не мог нарисовать тебя, — сухо сказал он. — Я был глуп, когда думал, что смогу когда-нибудь нарисовать тебя. — Он рассказал ей о Люси, о сцене в суде, оправдании и появлении кокни Гарри. — Я выбросил тебя из головы. Я боялся пойти и предупредить тебя. Я поднялся наверх, чтобы переспать с этой женщиной.
— Но затем ты пришел, — сказала Элизабет.
— Да, но, если бы я пришел сразу, когда был сравнительно чистым…
— Забудь все это, — сказала она. — Теперь все изменилось. У нас есть только будущее, прошлого нет.
—
— Не бойся. — С какой-то страстной жестокостью она неожиданно прижала свой рот к его губам. — Вот наше предназначение. Если мы будем очень близки, то для прошлого не будет места.
— Не искушай его, — взмолился он.
— Ты такой суеверный. Это потому что ты не веришь в Бога.
Он взял ее лицо в свои руки и притянул ее к себе.
— Какая ты трезвая и невозмутимая, — сказал он. — Я не могу поверить, что ты моложе меня. Ты кажешься такой мудрой. Милое здравомыслие.
— Милое безумие, — ответила она.
— Скажи, — спросил Эндрю, — а ты не боишься того, что случилось с нами, — этой влюбленности. Это ужасная перемена. Такая сильная, что, я чувствую, может в любой момент швырнуть меня в рай или в ад.
— Я не боюсь.
— Однако для тебя это много хуже, — сказал он. — Это должно принести тебе боль.
— Я не боюсь такой боли, — ответила она. — Ты так преувеличиваешь ее. Я боюсь гнева, когда мысли как-то мешаются, но не боли, которую это может принести.
— Чего ты боишься больше всего?
— Ненависти, — ответила она.
— Годами, — сказал Эндрю, — я страстно желал покоя, определенности, здравомыслия. Я думал, что их может принести музыка, усталость… разное. Теперь они у меня есть. Ты — вся из них. И ты удивляешься, что я хочу тебя? Если бы я теперь потерял тебя, мне было бы хуже, чем прежде. Ты помнишь притчу о выметенной комнате и вторжении дьяволов, которое было хуже прежнего? Ты должна владеть мной, продолжай владеть мной, никогда не оставляй меня наедине с собой.
Пока он говорил, он чувствовал, как его восторг достигает своего предела. Тебе не выдержать его, дразнило его сердце. Какие прекрасные чувства! Они не твои. Ты трус, пьяница, дебошир. Это все звуки труб, готовящихся к новому предательству. Глядя в покойные глубины ее глаз, невозможно было представить, что какой-то мужчина может дать ей счастье более долговечное, чем то, что было заключено в ней самой. Он пытался представить, как это изумительно юное умное лицо будет постепенно стареть в спокойном замужестве, появятся морщины, темные волосы станут седыми, мудрость углубится.
Было бы богохульством, подумал он, вообразить на миг, что какой-либо мужчина может быть достоин лица с такими печальными глазами. Глаза печальные не из-за личного горя, почувствовал он, с головой окунаясь в юношеский романтизм. Ее жизнь в белом спокойствии, рождающем смех вокруг рта и на поверхности глаз — смех, который мог быть то беззаботным, то ироничным, то глубоким. Печаль была, и он засмеялся над собственной сентиментальностью, от жалости к миру и слишком порывистого стремления духа покинуть тело и молить о прощении за дела мирские перед престолом Всевышнего.