Шрифт:
Московские улицы умывались талой водой. Вдоль края тротуаров весело бежали ручьи, пробивая себе сквозь ледяные корки дорогу к ближайшей решетке водостока. Во дворах и по обочинам еще оставались кое-где сугробы рыхлого грязного снега, но солнце, с каждым днем все более теплое и веселое, ясно давало понять, что зима обречена. Быть может, в апреле природа еще раз-другой и выкинет фортель, нагонит холода, нахмурит небо, заметелит распускающиеся на деревьях почки – но уже не оставалось сомнений, что победа весны окончательна. Что, выйдя из офиса на перекур, из дома в магазин, из автомобиля к кассам автозаправки, люди смогут вдыхать полной грудью пронзительный, напоенный влагой и солнцем весенний воздух и до поздней осени не вспоминать, каким сочным и свежим был воздух морозный, как прекрасны были укрытые пушистым одеялом деревья и крыши и как искрились в свете вечерних фонарей медленно падающие снежинки.
Именно
Историей вещей Вилен увлекся еще в юности – класса с пятого зачитывался романами о днях минувших, но интересовался не войнами и путешествиями, как многие мальчишки, а деталями и подробностями быта ушедших эпох. Ему всегда хотелось знать, как одевались люди в старину, как и какими вещами они пользовались, что ели и как это готовили, как работали и как отдыхали, о чем разговаривали, что чувствовали и как выражали свои чувства. После школы Вилен без особого труда поступил на исторический факультет педагогического института (тогда еще было не в обычае называть университетом каждый, даже самый заштатный, вуз) и, закончив его, быстро определился с выбором места работы. Ни педагогика, ни наука в чистом виде Вилена не привлекали, его интересовала история не написанная, история, которую хранили в себе вещи. Но в городских музеях вакансий не нашлось, и Меркулов устроился работать в Подмосковье, в одну из небольших красивых усадеб, которой после революции выпало редкое везение не превратиться в сельский клуб, приют или психиатрическую больницу, а стать музеем.
Вилену нравилась его работа. Нравилось по многу раз в день спускаться и подниматься по стесанным временем ступеням деревянной лестницы с причудливыми резными перилами, нравилось менять экспозицию, чтобы одновременно и сохранить дух былых времен, и внести что-то новое, нравилось водить по комнатам экскурсантов, увлекая и зачаровывая их своими рассказами, нравилось наблюдать, как реставратор заменяет подпорченный слой амальгамы на старинном зеркале, и представлять тех, кто в это зеркало мог смотреться, тогда, когда Вилена еще не было на свете.
К большому огорчению музейных работников, сведений о бывших владельцах усадьбы сохранилось не так уж много. Известных писателей, поэтов или художников среди них не имелось, дошедшие до наших дней немногочисленные письма и другие документы не представляли почти никакого интереса, и похвастаться чем-то вроде «в этом кресле сидел Пушкин, когда приезжал сюда в гости», экскурсоводы не могли. Так что чаще всего истории, способные оживить вещь, придать ей особый интерес в глазах посетителей музея, Вилен Петрович придумывал сам. У него был редкий дар восстанавливать и воображать по мельчайшим деталям, по каким-то крупицам информации целые истории, которые могли бы стать увлекательной книгой или сценарием для фильма. Глядя на вещь, он словно бы видел за ней ее бывших владельцев и не только представлял себе, как они выглядели, как разговаривали, как себя вели, но и придумывал им имена и подробности биографии, сочинял целые сцены с их участием, приписывая им те или иные слова, мысли и поступки.
И порой какая-нибудь школьница, наслушавшись его рассказов о жизни в усадьбе, о балах, званых обедах, музыкальных вечерах и нарядах, мечтательно застывала перед обновленным зеркалом (реставратор потрудился на славу, и заново посеребренное
– Как бы я хотела жить в то время в этой усадьбе и смотреться в такое зеркало!
– А ты уверена, что родилась бы именно помещицей? – усмехался в ответ Вилен. – По теории вероятности, такой шанс не слишком велик. Ведь господ, которые владели всеми этими красивыми вещами, как вы сами знаете, были единицы – а основную массу обитателей усадьбы составляли их крепостные. И, родившись в то время, ты, скорее всего, тоже стала бы крепостной крестьянкой. Так что, ребята, вам очень повезло, что вы родились в Советском Союзе, при социализме. Вы живете как свободные люди в свободной, лучшей в мире стране. И вы всегда можете пойти в музей, полюбоваться на картины и другие произведения искусства, которые раньше простой человек не мог даже увидеть, если не прислуживал богачам.
Верил ли сам Вилен в правоту своих слов, был ли искренним, когда их произносил? В тот момент, конечно же, нет. Тогда среди интеллигенции было модно ругать социализм, задавивший свободу казенной идеологией. И Меркулов хоть и вырос в семье убежденных коммунистов (одно имя, данное ему родителями, чего стоило!), но тоже был недоволен советской властью, которая без раздумий сбросила с корабля истории царское прошлое и строго-настрого запретила даже упоминать имена многих поэтов, писателей, художников, философов. Поэтому, когда началась перестройка, Вилен, к тому времени дослужившийся до заместителя директора, сначала ей обрадовался. Обрадовался возможности говорить то, что думаешь, обрадовался разрешению, не таясь, читать и даже покупать Гумилева и Мандельштама и тем более обрадовался перспективам свободно ездить по всему миру.
Сначала, в эйфории, казалось, что все перемены в стране будут только к лучшему. Но очень скоро розовые очки слетели с глаз и со всех сторон посыпались всевозможные неприятности. Начались проблемы с финансированием музея, а это грозило неизбежной катастрофой, поскольку экспонаты требовали постоянного ухода и поддержки. Зарплата сотрудников, и прежде-то невеликая, совершенно обесценилась, люди стали уходить, и вскоре музей-усадьба оказался на грани вымирания. Статуи в саду отсырели и рассыпались, ценные экспонаты в хранилище покрывались плесенью, комнаты с каждым годом все больше нуждались в ремонте, который просто не на что было сделать. А вскоре и вовсе объявили, что музей закрывают – вроде бы какой-то новый русский выкупил усадьбу и собирается открыть в ней то ли ресторан, то ли казино. Директор музея, чудесная интеллигентная женщина, которой к тому времени уже было глубоко за восемьдесят, без остатка вложившая всю душу в свое детище, посвятившая музею всю жизнь, не пережила этого известия и скончалась в местной больнице от инфаркта. И тогда Вилен Петрович, воспользовавшись неразберихой и бесхозностью, спас что мог из экспонатов у себя на даче. Не то чтобы присвоил – официально списал за негодностью. А сам связался с краснодеревщиками и реставраторами, благо таких знакомств у него было немало, и на свои деньги, полученные от продажи бабушкиной квартиры, привел в порядок старинную мебель. Что-то оставил себе, а на остальное нашел покупателей-нуворишей, решив, что все-таки у хозяев старинные вещи будут сохраннее. Так Вилен Меркулов переквалифицировался из научного сотрудника в антиквары.
Списанного музейного имущества хватило ненадолго, но он не собирался останавливаться. Знал – по всей стране существуют еще десятки таких заброшенных музеев и музейчиков. И еще больше старинной мебели хранится в домах, у хозяев, которые не знают ее стоимости, да просто и не в состоянии ее оценить. Ведь только специалист может определить степень ценности и сохранности вещи и понять, стоит ли возиться с реставрацией. Да и ни к чему многим современным людям старинная мебель, не будут обитые тканью кресла на гнутых ножках в стиле какого-нибудь Людовика или инкрустированные мозаикой столики смотреться в интерьерах, выполненных в стиле хай-тек или модерна-минимализма. Хозяевам гораздо выгоднее продать старую вещь и обзавестись на вырученные деньги современной обстановкой.
Меркулов начал ездить по квартирам и частным домам и не только рассматривал выставляемую на продажу мебель, но и расспрашивал об ее истории. Вилен Петрович особенно ценил вещи, о которых прежние владельцы могли рассказать что-то интересное, особенное, самобытное. Так выяснилось, например, что круглый обеденный стол середины XIX века стоял в квартире, где неоднократно собирались члены одного из самых заметных марксистских кружков. Круглый стол хорошо продался, ведь в придачу к нему шла старая фотография – групповой снимок тех, кто чаевничал за этим столом, ведя бурные революционные диспуты. И хотя самые известные лица в кадр не попали, но уже тех, кто оказался на снимке, вполне хватило, чтобы придать вещи исторический ореол, а значит, существенно повысить ее стоимость. Помогли в этом и рассказы Вилена, который так живо описывал покупателям посиделки за чайным столом, вплоть до мельчайших деталей и пересказа речи участников, будто и сам присутствовал на тайных собраниях кружка.