Чемоданчик Пандоры
Шрифт:
Гусь, видимо, переполнившись эмоциями, замолчал, затем снова отпил волшебной жидкости и вернулся к своей печальной повести:
– Я ему вежливо так возражаю, что первый раз его вижу, а жилплощадь это как раз моя. На что он мне сует бумагу, по которой выходит, что я поменял свою законную квартиру на отдельно стоящее здание по адресу улица Неунывающих, дом одиннадцать «А». А в моей законной квартире проживает теперь гражданка Зинаида Редутова. Я тут немного очухался и зову Зинку. Она появляется с сильно побитой личностью. Вообще-то она и завсегда с подбитыми глазами ходила, то с левым, то с правым, а то и с обоими, для симметрии. Дело житейское, поспоришь иногда о погоде или о чем другом, но тут у нее просто синяк на синяке. Смотрит на меня Зинка своими сильно побитыми глазами и говорит: «Ты с ним лучше не спорь, у него больно рука тяжелая». А кто же это, спрашиваю, такой? «А это, – отвечает Зинка, – законный мой муж Акоп Редутов. Очень, между прочим, решительный человек и
Гусь вздохнул, допил остатки из бутыли и снова продолжил:
– Короче, отправился я, как было велено, на эту самую улицу Неунывающих и стал всех расспрашивать, где же находится дом одиннадцать «А». Никто из жителей мне ничего сказать не мог, пока не повстречался дворник Муса Ибрагимович. Он-то мне и объяснил, что дом номер одиннадцать есть, и дом номер двенадцать тоже имеется, а номер одиннадцать «А» – это трансформаторная будка, и я в ней могу временно поселиться, ежели помещусь, да только не очень чтобы заживался, поскольку уже имеется распоряжение эту будку снести, как устаревшую. И правда, через неделю мою будку снесли, только я не очень сильно переживал, потому как я в нее все равно не помещался, либо ноги снаружи оставались, либо голова. Так что после я уж бомжую, вот с Вороной скорешился, подвал этот нашли, а тут ничего, жить вполне можно, хоть и не раздельный санузел…
– А можно считать, что и раздельный, – заговорил наконец Ворона, – ты, скажем, можешь в левый угол по своим делам ходить, а я – в правый.
«А я-то расстраивался, – подумал Валентин Марленович, выслушав историю своего нового знакомого, – разве мое горе может сравниться с его? Он лишился всего, что имел, и при этом не ропщет, не ноет! Вот у кого я должен учиться терпению и выдержке – у народа! А я раскис, жалуюсь на судьбу… нет, нельзя опускать руки! Главное – оставаться человеком, жить в ладу со своей совестью! Главное – не совершать недостойных поступков! А я, можно сказать, обокрал честного человека… украл чемодан, как выяснилось, с деньгами… конечно, я не знал, что в нем находится, но незнание, как известно, не освобождает…»
– Так что твоя, брат, правда – все несчастья через них, через баб проистекают! – снова прервал его раздумья Гусь. – Вот видишь ты, какой у нас Ворона смурной да неразговорчивый? А вот как ты думаешь, отчего такое?
– Ну, и отчего же? – вежливо поинтересовался Валентин.
– Будешь смурной, – нехотя проворчал Ворона, – когда тебя собственная жена похоронит!
– То есть как это похоронит?
– А вот слушай… – Ворона откашлялся и начал: – И я тоже не всю жизнь по подвалам мыкался… то есть как раз всю свою первую жизнь прожил я с женой и с тещей в двухкомнатной квартире имени Никиты Сергеича Хрущева. Жена у меня была в полиции паспортистка, теща – так себе, зараза районного значения, а сам я работал на заводе имени Клонова слесарем механосборочных работ. Жил я себе да поживал, примерно как все, выпивал, конечно, но не больше прочих. Теща, правда, исключительно плешь проедала – и такой-то я и сякой-то, и зарабатываю мало, и пью как мелитопольский сапожник… ну, опять-таки, все как у всех. Только один раз купил я в ларьке бутылку «пшеничной», выпил культурно, под соленый огурчик, у себя на кухне, и больше ничего не помню. Потом просыпаюсь, и как бы не у себя в кровати. Жестко как-то, и пахнет нехорошо, как в гидролизном цеху, и самое главное – холодно, прямо зуб на зуб не попадает.
Ворона поежился, как будто вспомнив тот давний холод.
– Пробую это я одеяло на себя натянуть, а никакого одеяла и нету, одна простыночка тонюсенькая, с черным клеймом. Я приподнялся, вокруг поглядел – а вокруг меня вроде стоят кровати, и на них люди, как я, простынками прикрытые. Ну, тут я подумал, что Нинка меня в вытрезвитель определила. Встал я – ноги босые, а пол холодный, каменный, подошел к соседу, окликаю – мужик, где здесь санитары, хоть бы одеялко байковое принесли, а то околеть можно от холода! А сосед-то молчит, простыней прикрылся, и ни гу-гу! Я простынку потянул – а это и не мужик вовсе оказался, а старуха, и мертвая!
– Мертвая? – испуганно переспросил Валентин Марленович.
– Мертвее не бывает! Вся уже синяя, и холодная, и бирка к ноге привязана! Тут уж я глаза-то протер – гляжу, а это ж я в покойницкой, и вокруг стоят каталки с мертвяками! Я простыней обмотался, чтоб срам прикрыть, и в соседнюю комнату вышел. А там санитары сидят, чистым спиртиком лечатся. Меня как увидали, так прямо с табуреток попадали. Один верующий попался, крест из-под халата вытащил: «Свят, свят», – бормочет. А я на столе у них спирт увидал, стопочку хлобыстнул –
Ворона сделал паузу, тяжело вздохнул и продолжил:
– Прихожу это я домой, звоню, как водится, своим персональным звонком. Теща мне дверь открывает, и сразу – хлоп в обморок! Понятное дело, кому ж это понравится, когда покойник из морга домой возвращается! Я ей и объяснить ничего не успел. Ладно, думаю, после разберусь, пускай пока полежит, прохожу мимо тещи на кухню. А там сидит моя Нинка в халате и чай пьет, а напротив нее мужик, и что характерно, в моей пижаме и в моих домашних шлепанцах! Я, понятное дело, расстроился, собрался этому мужику рыло начистить, только он быстрее подсуетился. Я на пол – бряк, и ручки-ножки в стороны, а Нинка моя надо мной встала и провела разъяснительную беседу. В том смысле, что я уже не человек, а одна видимость, потому как на меня уже свидетельство о смерти выписали. Где причина смерти указана – отравление некачественным алкоголем, чего я и заслуживаю. И на этой жилплощади я тоже уже не прописан, все документы законным порядком оформлены. Нинке, как паспортистке полицейской, навстречу пошли, в ускоренном порядке оформили. Так что мне лучше не очень выступать, а то похоронят они меня на законном основании. А мужик этот, что в моих тапках чай пил, оказался большой начальник и полицейский майор, и у нее, у Нинки моей, с этим майором большое и светлое чувство, так что, опять же, лучше мне не выступать и проваливать подобру-поздорову, а то как бы хуже не было. Я уж хотел сказать, что куда уж хуже, дальше морга деваться некуда, да только чего-то застеснялся и смолчал. А майор полицейский меня за шкирку приподнял и на лестницу выкинул. «Скажи спасибо, – говорит, – что в мусоропровод не сую, боюсь, что не пролезешь и трубу своей фигурой заткнешь!»
Я ему, правда, на это возразил, что мусоропровод – он больше для ментов подходит, то есть для мусоров, только зря я это мнение при себе не оставил, майор сильно разозлился и ногами меня немного попинал.
Короче, пришел я в себя некоторое время спустя и решил как-нибудь устраиваться – надо же где-то жить, да и на завод имени Клонова пора, а то план месячный горит синим пламенем. Пошел я в жилконтору, девушке в окошке говорю, так и так, по ошибке меня выписали, как мертвого, когда вот же я – живой. Она, однако, мимо меня смотрит и паспорт требует. Я ей начинаю объяснять, что паспорта не имею, поскольку он у меня изъят в обмен на свидетельство о смерти, а она меня тогда вообще видеть перестает и говорит: «Следующий!»
Тогда пошел я на родной завод имени Клонова. На проходной меня, понятное дело, завернули, поскольку пропуска нет, а в отделе кадров начальник мне в понятной форме объяснил, что пока у меня нет прописки, никак они меня обратно взять не могут. А тем более если я вообще по документам числюсь покойником.
«Это представь, – говорит, – что будет в цеху твориться, если возле станков покойникам стоять разрешим!»
И тоже меня перестал видеть, в коридор выглянул и позвал следующего. Так что с тех пор я так в покойниках и числюсь. И вообще-то, как выяснилось, оно и к лучшему, потому что никто не зудит, и жить можно как душа просит, без излишнего нервного напряжения.
Валентин Марленович хотел сказать своим новым знакомым, что очень понимает их трудности и горячо им сочувствует, но к этому времени действие мутной подозрительной жидкости достигло своего максимума, и он повалился на бок и забылся тяжелым беспокойным сном.
Вера металась по квартире, как раненый тигр. Таким образом она пыталась выпустить злость, бушевавшую внутри. Самое интересное, что злиться можно было только на себя – на свою глупость и доверчивость. Ведь знала же, что собой представляет ее муженек, ведь три дня назад спала у нее с глаз розовая пелена и перестала она считать себя самой счастливой женщиной на свете! Надо отдать ему должное: он так разъярился, когда узнал, что Вера за ним следила, что высказал ей все, что думал, не выбирая выражения. Впрочем, в этом смысле он никогда особенно не стеснялся. Конечно, потом, надо думать, он пожалел, что так глупо сорвался, но Вера-то уже поняла, что он за фрукт и как к ней на самом деле относится. Олегу, конечно, было бы лучше, если бы она и дальше продолжала играть роль сладкой дурочки, с такой весьма удобно – приласкал чуть-чуть, и снова она готова служить верой и правдой, да еще и благодарить судьбу за то, что ей достался такой замечательный муж!