Черчиль
Шрифт:
Критики из партии тори немедля сочли этого «нового Черчилля» еще менее убедительным, чем старый, хотя, привлекая внимание к соответствию между стилем личной жизни Черчилля и его крестовым походом на защиту «миллионов покинутых», они давали возможность развернуть эту критику против них самих. Сам Черчилль не видел никаких оснований для обвинений в лицемерии, выдвинутых против него. Это было правдой, что он любил шампанское; что он никогда не путешествовал третьим классом; что он никогда не собирал свою дорожную сумку. В этом и других отношениях он, конечно, принадлежал к «авангарду», но никогда не считал, что жизнь в комфорте устраняет действительную заботу об «арьергарде». «Равенство» не было ни достижимы, ни желаемым, но должно было быть «повышение уровня». Никто со склонностью к сибаритству не станет принимать аскетического образа жизни для того, чтобы достичь этой цели. Черчилль убедил себя в этом без чрезмерной трудности и выполнял свои задачи с усердием, которое было почти легендарным.
В эти годы Черчилль был связан главным образом с решением двух проблем социальной политики: «потогонной системы труда» (которую
25
Р. Дэвидсон. Уайтхолл и либеральная проблема в поздневикторианской и эдвардианской Британии. Лондон, 1985.
Также стало понятным, что Черчилль до сих пор считает невозможным ограничивать свои мысли тем, что касается его департамента. Конечно, можно было сказать, что бюджет 1909 года, с предложенным увеличением налоговых ставок, и вытекающее из этого сражение в Палате Лордов, чтобы добиться его прохождения, очень близко примыкали к этим проблемам. Конечно, Черчилль бросился в это сражение так, как будто он им руководил. Была быстро сформирована Бюджетная лига, и он стал ее председателем. Именно Лига организовала знаменитый Лаймхаусский митинг, на котором Ллойд Джордж подверг суровой критике крупных землевладельцев. Два этих человека были в тесном контакте все лето, и родословная Черчилля гарантировала, что его необузданный словесный штурм титулованных владетельных классов будет воспринят как измена его собственному роду. Его речи в Эдинбурге вызывали оцепенение. Его последующее отношение к ничтожному меньшинству титулованных особ, которые никого не представляли, беспокоило короля. Его рвение в том, чтобы взяться за лордов, беспокоило премьер-министра.
Были даже времена, когда он беспокоил сам себя. Герцог из его собственной семьи был не слишком польщен. Но все равно он продолжал бурно напирать. Тем не менее, он не мог полностью избавиться от ощущения, что он более двуличен, чем это, так сказать, положено по норме политику, стоящему у вершины власти. Слухи, ходившие среди оппозиции, которая не могла принять его суровую критику по нарицательной цене, вещали, будто Черчилль, разочарованный тем, что Ллойд Джордж превзошел его в радикализме, размышлял о полном выходе из сферы партийной политики. В действительности же он оказался более связанным, чем когда-либо, и в заключительные месяцы 1909 года провел серию речей вдоль и поперек по стране, чем заслужил боязливое восхищение премьер-министра. Его воедино собранные мысли, предметом которых были «Права людей», появились как раз ко времени первых Всеобщих выборов в 1910 году.
В сентябре 1909 года он дал пэрам слабый отдых и уехал в Германию, чтобы еще раз присутствовать на маневрах немецкой армии. Он перекинулся несколькими словами с кайзером, который обращался к нему по имени. Он также предпринял паломничество на поле битвы при Бленгейме и на биржу труда в Страсбурге. Как обычно, он тщательно осмотрел его окрестности. На него не произвели впечатления потолки Тьеполо в Старом дворце Вюрцбурга, где он отобедал с огромной пышностью; они принадлежали к стилю живописи «взбитых сливок и воздушных пирожных». Он представлял себе Наполеона, обедающего при таких же обстоятельствах в Германии веком раньше, У него было чувство трагедий европейской истории, не разделяемое таким же воображением любого из его коллег по Кабинету, когда он смотрел на выдающуюся компанию в мерцающем свете тысяч свечей. Это был не Бангалор, не Омдурман, не Йоханнесбург; это было самое сердце старой Европы, и возможно, борьба за владычество в ней все еще не закончилась. Сцена вызывала две противоположные реакции. Он не мог отрицать, что испытывал ненормальное очарование войной, но он также гораздо сильнее чувствовал, «какими гнусными и жестокими глупостью и варварством все это было». Какие выводы о власти должны были быть сделаны из его наблюдений за этой «ужасной машиной», которой была германская армия? Беспокоиться о таких
Он пришел в Кабинет с унаследованными убеждениями по этим вопросам. Он быстро представил своим начальникам детальные предложения по реформе армии, которые просто поразили Холдейна', государственного военного министра. Они приукрашивали долго вынашиваемую Черчиллем убежденность в том, что британская армия не предназначена для ведения боевых действий в Европе, и тратить государственные деньги для того, чтобы претендовать на такую ее способность, не было мудрым. Холдейн как раз возился с этой проблемой, но заявление Черчилля произвело впечатление. Уинстон также принял участие в сражении между членами Кабинета в 1909 году по поводу расходов на военно-морской флот, пока не согласился на компромисс: была санкционирована постройка шести дредноутов. Он делал это во всестороннем масштабе, чего и могли ожидать его коллеги. Сопротивление Черчилля увеличению расходов вытекало из двух источников: страха, что это поставит под удар его предложения по социальным реформам, и неверия в предполагаемую угрозу. Раздраженный премьер-министр называл «кассирами» и Черчилля и Ллойд Джорджа. Министр иностранных дел выражал неудовольствие тем фактом, что Черчилль говорил о внешней политике как в своем округе, так и во всех других, особенно когда он делал заявления — как в августе 1908 года, — что у Британии и Германии нет общей причины для войны — нет общей цели для войны и нет общей территории для войны.
Через год ему казалось, что он придерживался того же взгляда, но, даже в этом случае, Германия его беспокоила. В отличие от сэра Эдварда Грея, который не позволял своим мыслям и чувствам проникаться действительным опытом европейских стран, Черчилль воспринимал этот опыт и в соответствии с ним изменял или по крайней мере направлял свою работу. Он в течение нескольких месяцев говорил о необходимости «германизации» важных аспектов британской социальной организации, но теперь чувствовал, что перемены необходимого размера нельзя проводить по рецептам, взятым извне. Вообще-то немцы поражали его своей тревожащей эффективностью, но они как-то не обладали неоценимым британским инстинктом. Британцы раскачивались медленнее, но шагали шире. Он был удивлен полным разделением в жизни Германии империалистов и социалистов и подозревал, что там приближается период суровой внутренней борьбы. Можно было предположить, что германское правительство будет искать средство ее предотвращения в какой-либо внешнеполитической авантюре. Он вернулся домой укрепленным в своем убеждении, что Либеральная партия может предотвратить поляризацию общества, которую он наблюдал в Германии, если дерзко предпримет серьезные изменения в пределах существующего общественного порядка и снимет бедственную угрозу социализма. Неистовство его речи отражало тревогу, в какой он пребывал с недавнего времени, за будущее своей страны, которой он становился тем больше предан, чем больше путешествовал за ее пределами.
Министр внутренних дел
Путешествовал он не только за границей. Он был одним из самых активных ораторов, стоявших на либеральной платформе в кампании Всеобщих выборов в январе 1910 года. Даже премьер-министр чувствовал, что его поддержка будет весьма ценной в предвыборной кампании в Восточном округе. Черчилль ожидал награды, когда Асквит приступил к формированию новой администрации, и ему был предложен пост министра по делам Ирландии. Он отказался от этого предложения и дал понять, что будет удовлетворен только лишь Адмиралтейством или Министерством внутренних дел. Премьер-министр предложил ему последнее. В 35 лет Черчилль стал самым молодым министром внутренних дел со времен Роберта Пиля в 1822 году.
Старшинство поста было неоспоримо и символизировалось тем фактом, что в обязанности министра входило ежедневно, пока шла сессия парламента, писать королю относительно того, чем занимается Палата Общин. На практике его обязанности были расширены от наблюдения за тайными аспектами регуляции иммиграционных процессов до главной ответственности за поддержание закона и порядка. Он также должен был давать королю советы по применению его права помилования. Особенно серьезными были проблемы с управлением тюрьмами, которые требовали определенного внимания. Склонности Черчилля оставались либеральными, возможно потому, что из всех министров внутренних дел он единственный побывал в плену. Среди прочих изменений он ввел более долгие сроки уплаты штрафов, сократил время одиночного заключения и предпринял шаги по улучшению присмотра за вышедшими из тюрьмы заключенными. Вследствие этого он считал справедливым отношение к нему общественности как к министру-реформатору.
Примером давления на его министерство с разных сторон были его отношения с угольной промышленностью. С одной стороны, он мог основательно поддерживать Закон о шахтах 1911 года, который устанавливал правила безопасности на шахтах, хотя эта мера в действительности прошла лишь после того как он покинул МВД. С другой стороны, то, как он обошелся с шахтерами во время стачки в Южном Уэльсе в ноябре 1910 года, навлекло на него критику, которая не оставляла его в покое даже к концу его карьеры. На подавление бунта в Рондда-Вэлли он послал подкрепление из полицейских сил метрополии. Были привлечены и войска, хотя и ограниченно. Это не предотвратило получившего широкое распространение взгляда, что на Черчилле лежит ответственность за провокационное использование войск. Детали этого дела были сложными. Настойчивость Черчилля в готовности привлечь войска расстраивала делегатов-либералов. К тому же он подвергался серьезным атакам со стороны некоторых представителей партии тори за излишнюю сдержанность в противодействии серьезным восстаниям. На самом деле войска задействованы не были, но события в Тонипанди использовались левыми несколько десятков лет в качестве примера черчиллевской «агрессивности».