Чердачный чорт

Богданов Николай Владимирович

Учась в школе, Зиновей много читал про дальние страны и другие миры. Под шепот усталых шин дремлет он, настроенный красивым видением зарева. Видит себя летящим к звездам, а они не звезды, а девушки в одних рубашках, им холодно в небе, и они перекатывают в руках угольки, которые согревают их.

Они узнают Зиновея, благодарят его за угольки, обдувают с него пыль и грязь, и вот он — чистый, он — радостный, как все…

— Тпру, стерва, городьбу своротишь! — Зиновей от толчка стукается головой об

телегу и, тараща глаза, тянет вожжи вправо.

— Куда ты, дьявол — домой приехали!

Вот и дома. Усталый ужин, а там под дерюгу, и утром снова то же.

Вот она Зиновеева жизнь!

Долго он ворочается с боку на бок и все придумывает, как изменить ее, куда деться ему, куда кинуться, чтобы не быть чумазеем?

Тяжело смыкаются глаза, засыпанные углем, и ночью он скрипит зубами, как будто и во рту ему мешает уголь.

* * *

Сегодня в городе какая-то демонстрация.

— Нельзя, назад! — осаживает красная дубинка милиционера.

— Вот так попали! И что за столпотворение: куда не ткнись — нельзя, везде народище, и все ребята, со знаменами при музыке! — Зиновей тянет в переулок, колымага кренится, кляча набок.

— Держись за землю!

Слышит Зиновей смех, валясь, как мешок угля с косогора. Глянул, а колымага его попала в новую волну народа, валившую из переулка. Народ был сплошь мелочь, сотни две ребят, все в синих рубашках с белым горошком и в красных галстуках. Они захлестнули колымагу, обступили клячу, кто-то погладил ее и показал черную ладонь.

Окружающие залились смехом и визгом. Зиновей только собрался обидеться, как кто-то гаркнул:

— Качать угольщика, ура!

Отец растопырил руки и рот разинул, как подмахнули его сынка-чумазея. При каждом взлете от него шла пыль и облачком оставалась в воздухе.

Ребята качали, не жалея ни сил, ни костюма: такая диковинка не всегда, жди еще, когда такой белоглазый негритенок попадет.

Когда Зиновея отпустили, он опять хотел рассердиться, но кто-то дружески хлопнул его по плечу: «отряхнули, брат?» Кто-то подсунул барабан и сказал:

— Умеешь трель?

Чей-то мокрый палец прогулялся по лицу, оставляя след. И все это делалось не назло, а от чистого сердца, и Зиновея расцветила улыбка.

— Зубы-то, вот это зубы, всем пионерам пример!

— Ребята, возьмем его постыдить тех, кто зубы не чистит?!

— Пойдем с нами на площадь!

— Эх, право пойдем, отец один поездит. Пойдем, пойдем, — затормошили все, увлеченные этой озорной мыслью.

У Зиновея голова кругом.

Все от него отвертывались, а эти с собой зовут, такое ему диво!

— На, гоняй один! — бросил он отцу вожжи, и не успел тот оглянуться, как его чумазый ухлынул со всей толпой в гудящую и бурлящую улицу.

— Вот тебе раз, ну,

и колгота нонче, — сплюнул старый чумазей и потянул клячу назад, восвояси.

— Вон-вон, смотри-ка!

— Медвежонка повели!

— Где, где?

— Эх, какой!

— Да нет…

— Негритенок, говорят!

— Не может быть?

— Да это буржуазное чучело несут.

— Тьфу, чорт, просто угольщик, ишь ты ведь какого достали!

С таким шумом валила публика за шеренгой, в которой топал Зиновей на парад с отрядом пионеров.

Он никак не поспевал в ногу, кафтан путался, сапоги норовили выворотить камни, а руки лезли по сторонам.

В витринах качалась его нелепая фигура, отражаясь десятки раз, но он не замечал ничего, глядя на колыхающуюся, живую волну, несшую его на Красную площадь.

— Парад у нас, понимаешь, вроде выставки, что ли, мы были пионеры-спартаки, а теперь переименуемся в ленинцы.

— На площади там все будут!

— И Сталин и Рыков…

— И заграничные будут!

— Все нас приветствовать!

Объясняли Зиновею наперебой. От всех этих слов он туже подбирал живот и колесом выпирал грудь.

Когда подходили к площади, шум ракет пионерских и гром барабанов взвинтили и приподняли дух. С поднятыми головами прошли у мавзолея и стали на отведенное место.

Зиновей слова молвить не мог, оглядывая тысячи ребят, стоявших рядами, окаймляя площадь. Были отряды все зеленые, были синие, были в белых рубашках, и все играли и цвели на веселом солнце.

— Вот это сила! — восхитился Зиновей.

А когда высокий черный дядя выкрикнул с трибуны заражающе непонятые Зиновеем слова, один парень во всем зеленом махнул флагом.

«Всегда готовы!» — ахнули ряды, разом взыграли трубы во всех концах, и зарокотали барабаны.

Зиновей не успел крикнуть вместе со всеми, и, когда стих шум, гаркнул один:

— Всегда готовы!

Его голос забился испуганной птицей, и все обернулись к нему.

Он смущенно повернул шапку задом наперед, как делают угольщики во всех затруднительных случаях, и пробурчал:

— Припоздал…

Говорили еще много. Выходила такая седая старушка.

— Клара Цеткин, — шептал сосед.

Она говорила на непонятном языке, сжимала кулаки и показывала кому-то далекому в той стороне, откуда набегали сегодня шальные облака.

Опять играли трубы, и барабаны били, и часы на площади проиграли «Интернационал». Скоро квадрат за квадратом покатились отряды обратно, неся имя пионеров-ленинцев.

Зиновей не понял всего, понял одно: что все это — диковинное, необыкновенно большое, и захотелось ему к ним, влиться в этот квадрат одинаковым, равноправным и участвовать в этом, в чем-то большом и неизведанном, что они делают.