Чердак
Шрифт:
– Что здесь находится? – спросила я.
Форма показал на большие римские буквы над дверью:
«Тюрьма Индепенденс»
Пока я читала, псина сползла, и морда настолько надвинулась мне на лицо, что я не могла не только видеть и слышать, но даже дышать. Пока я выбиралась из нее, мы продолжали идти, и что-то происходило, но я не знала, что именно. А когда освободила лицо, выяснилось, что мы стоим перед барьером, за которым находятся люди. Мальчик исчез, и Форма велел, чтобы я сняла часы, очки и отдала сумочку. Я послушалась, оставив очки, поскольку увидела за барьером женщину. Она сидела за пишущей машинкой и быстро двигала руками.
Оживить свою псину я никак не могла и с тех пор, как днем меня посадили в этот угол, ныла, упрашивала и растирала себя. Ничего не помогало. Я не знала, что делать.
Гнилое место, чтобы что-нибудь затевать. Мне нужен маленький темный закуток, чтобы кучкой свалить обувь и, мурлыкая мелодию, в такт перебирать вешалки. Но уже, наверное, полночь, а две стоваттки по-прежнему жарили на потолке. Похоже, будут гореть всю ночь.
Я находилась не одна. Ее звали Мэри – так она мне сказала.
– Я Мэри. Барменша.
Что я более-менее поняла, глядя на нее: ей хорошо за тридцать пять или сильно не дотягивает до пятидесяти. На ней были колготки, а если она когда-нибудь и имела средства на шкуру, то это было незаметно. Мэри носила кроссовки, но они вдруг слетели со ступней, и ноги скрылись под юбкой. Очень тонкие – словно резину натянули на кости без мускулов, жил и жира. Икры такие, будто под кожу запихнули резиновый мячик, и он перекатывается при каждом движении. Руки в тех местах, где высовывались из рукавов свитера, того же порядка. А торс свидетельствовал об удаленной матке. Было нечто особенное в плоскости ягодиц Мэри – со спины линия от колен до плеч была совершенно прямой – и вздутости полного дряблыми мышцами живота. Его приходилось подвязывать поясом, отчего казалось, будто это просто мешок с дерьмом. Груди же, как я могла судить, висели до самого пупа.
Что до лица – не получается как следует разглядеть его. Волосы сальные, висящие, хотя короткие, затылок выбрит, это видно, потому что она постоянно клонится вперед. Шея вздута, щеки обвисли, но такое впечатление складывается из-за кожи, напоминающей мягкую белую глину. Я понимала: если ткнуть в нее пальцем, а затем убрать, останется ямка.
Но это все, что я могу сказать о лице Мэри, поскольку она все время наклоняется вперед. Локти на коленях, живот на бедрах, в воздухе летает пепел и неизменно садится на пол, локти выставлены вперед и книзу, словно Мэри держит в каждой руке нечто тяжелое.
Очки исчезли – их забрали, – и мой мир стал добрее, не столь пугающим. Все образы стерты, цвета насыщеннее, движения плавны, звуки тише. Будто мое искаженное зрение двигает кистью Ренуара, и тот скрюченной рукой спешит наложить краски на колеблющийся холст. Я не ослепла – вижу забавные светотени собственных рук, а если закрою левый глаз и скошу правый, то замечаю сочные радуги на носу. Мэри слегка серовата, потолок слишком высоко, пол далеко. Текстура и формы ускользают от меня, линии либо обманчивы, либо отсутствуют. Глубина пространства вращается и перемешивается, точно аромат.
Лишь свет обжигает и слепит. Мэри неторопливо двигается по комнате, и мне нравится наблюдать за ней.
Звук. Тихий. Наверное, глушит бетон. Или наступила ночь. Возможно, дело не в очках, если все мои другие эмоции живы.
Металлическая скамья впивается в тело, и я понимаю, что, когда встану, на бедрах
На высоком окне решетка, однако стекла нет, а сейчас ноябрь. В Индепенденсе. Я это чувствую. Ощущаю мерзостный запах Мэри – вонь сваленных в углу мятых бумажных тарелок и клочков. Застоялый запах рыбы и окровавленных тряпок под тарелками. Я могу спать – свет помогает закрыть глаза, запах – дело индивидуальное, личное. На мне тонкая блузка, но сапоги доходят до колен. Я могу спать, вот только нужно пописать.
Надо было, даже когда оставляла на столе закусочной сандвич с бананом и арахисовым маслом, шла с чеком к прилавку в Кресдже, молча стояла во время атаки на шкуру или шагала через площадь. Я сижу здесь несколько часов, однако до сих пор не испытывала давления. Колготки прекрасно выполняют задачу – обтягивают тело и держат ноги вместе, поэтому я не чувствовала желания. Это одна из хитростей Блендины – массировать вокруг диафрагмы дамы бубей. Псина скомкана и спокойна, а вот мочевой пузырь вздулся и рыдает. Жмет, вспучивает, требует: обрати на меня внимание – присядь, раздвинь ноги.
Когда-нибудь я так и поступлю. А сейчас стальные глаза соперничают с препятствующей разбрызгиванию мембраной. Есть еще колготки. Я не пойду к холодному фаянсу, пока бодрствует Мэри. Не собираюсь приседать, чтобы пролиться сквозь насильственно стиснутые ноги, пока на меня смотрят.
Туалет не смывается – нет ни ручки, ни цепочки, чтобы дернуть; ни педали, ни даже бачка: только чашка с тянущейся в стену трубой. Вот сейчас подойду и рассмотрю поближе. До унитаза три или четыре шага, но, чтобы встать, необходимо разобраться с запутавшимися колготками и шкурой. Можно притвориться, будто мне неудобно на металлической скамье и я ищу другое место, но там нет крышки – только дыра. Не получится сидеть, если нет нужды. Можно что-нибудь бросить и, промахнувшись, пойти подобрать. Беда в том, что у меня нет ничего, что можно было бы бросить. Почему я должна скрывать от этого старого мешка с дерьмом, что хочу в туалет? Это неправильно. Вот сейчас пойду и заберусь на унитаз, а если Мэри спросит, что я делаю, отвечу, что собираюсь выглянуть в окно.
Отлично, тогда за дело. Оттолкнись руками, наклонись вперед и потихоньку поднимайся, распрямляя ноги. Колготки. Как я заберусь на унитаз? Придется встать на четвереньки с одной стороны, упереться руками в стену и, зацепившись каблуком сапога за край, дюйм за дюймом подтягиваться, пока не взберусь наверх. Перестань улыбаться, Локки, – смотри: я стою. Сапоги по сторонам отверстия, колготки тянут, однако я держусь. А мутит, наверное, от высоты. На минуту прилепляюсь щекой к холодному бетону стены. Все встает на место, но Мэри глядит в мою сторону. Надо притвориться, будто смотрю в окно. Не получается: проклятущее окно слишком высоко. И далеко – посредине стены, – чтобы глядеть в него из угла. Она все поймет. Придется спускаться. Можно спрыгнуть, но что-то лежит между ног. Я стою над дерьмом Мэри. Над ее какашками.
Кто-то появился в дверях. Седовласый мужчина в форме. Старик с добрым лицом видит, куда я забралась.
– Мисс Данн, следуйте за мной по лестнице!
Я бы расцеловала его. Каблуки сапог стукнули по бетону, и от удара подъемы стоп обожгло жаром. Но теперь не до хромоты. Мы спускаемся вниз – старик и я, – он берет меня под руку, словно даму, следовательно, теперь они знают, кто я такая. Старик придержал тяжелые решетчатые ворота, чтобы я прошла, а когда закрывал внешнюю дверь, я бросила взгляд на Мэри. Она сидела на скамье, курила и смотрела в пол. Старик запер дверь и поднял голову – я одарила его сладкой улыбкой.