Черёмуха
Шрифт:
Пруд, затянутый ряской, из зелёного становился белым. Крыша на нашем доме тоже побелела. По переулку бегал телёнок в белых крапинках, словно его забрызгали известью.
2
Черёмуха отцвела. На месте душистых цветов появились мелкие зелёные ягоды.
Вся наша семья вышла на усадьбу сажать картошку. Отец, в синей линялой рубахе, ходил за плугом.
Плуг кидало из стороны в сторону. Отец изгибался, свистел и кричал на лошадь — ему очень
— Сади, молодцы!
Я шагал вдоль борозды и кидал в пухлую землю крупную картошку.
Вдруг сверху кто-то щёлкнул меня по затылку:
— Нагибаться надо! Ишь какой столбовой дворянин растёт!
Это отец. Он перегнулся в пояснице, как складной аршин, и плотно воткнул картофелину в землю, словно пробку в бутылку. Это новая затея отца. Он уверял, что от такой посадки картошка растёт куда быстрее.
— Гляди, как надо. Мало я вас учил!.. А сапоги-то сними, Гусь Иваныч.
Я сел на землю и стал разуваться. Всё-таки обидно. Самое же горькое из всего — какой-то «столбовой дворянин» да «Гусь Иваныч»…
Рядом с нами сажал картошку Петькин отец, дядя Никита. Моему отцу он доводился родным братом.
Дядя Никита грузный, с лысиной, борода у него широкая, русая, в колечках, длинная рубаха перехвачена кручёным поясом с кисточками. Петькин отец когда-то жил в городе, работал дворником, научился акать и говорил со всеми ласково, вкусно: с лошадьми, с ребятами, с мужиками.
Вот и сейчас. Лошадь остановилась в борозде, но дядя Никита не закричал на неё, а принялся стыдить и уговаривать:
— Воду пила, сено ела, а стоишь! Погоди вот, в город поеду, я тебе, бесстыднице, кнут куплю!
В конце усадьбы на телеге сидел Петька. Я подбежал к нему и, чувствуя, что быть мне конём, тихонько заржал и притопнул ногой:
— Давай босиком бегать!
Петька согласился и протянул мне ногу — разувай.
— Петро, детка… нельзя! — погрозил ему дядя Никита пальцем. — Рано, земля холодная!
Петька натянул сапог обратно и надулся. Обидно же! Отец ласковый, а свободы не даёт. Босиком бегать нельзя, купаться до июня тоже нельзя. Да ещё заставляет надевать шерстяные носки. Это в мае-то!
Недаром мальчишки дразнят Петьку «Тихий барин» и «Штаны на вате».
Но я любил Петьку. Он был добрый и никогда не сердился. Попроси — и он принесёт всё, что есть в доме: кусок пирога, ковшик кваса.
Неожиданно раздался крик, и мы с Петькой оглянулись. Дядя Никита стоял в борозде и, раскинув крестом руки, загораживал нашей лошади дорогу.
— Братец, Ефим Петров… Отступись! Пра-ашу тебя! Чужое пашешь…
— Чужого мне вершка не надо, — услышал я тихий, но угрожающий голос отца. — Отойди, Никита, не засти… я человек контуженный…
— Прошу
Никита снял войлочную шляпу и принялся вымерять шагами ширину усадьбы. Губы у него шевелились. Так он прошёл три раза. Потом остановился и воткнул в землю колышек:
— Вот она где, законная середина. Всей широты — сто восемь шагов. Делим на два. По пятьдесят четыре шага на брата. А ты две борозды чужого отпахал. Не по совести, братец!
Отец не поверил и сам принялся вымерять участок. Шаг у него был крупный, метровый. Он нашёл свою правильную середину и тоже воткнул колышек.
— Нет, это ты на мою половину залез!
Так стояли они, каждый у своего колышка, и спорили. Отец говорил — моя середина правильная, а дядя Никита — моя законная. Потом дядя Никита послал Петьку за саженью, а меня отец — за верёвкой.
Сажень, как циркуль по тетрадке, крупно шагала по усадьбе, далеко закидывая сухую длинную ногу, — так ходят хромые.
Отец измерял землю верёвкой. И опять его середина не сошлась с серединой дяди Никиты.
Я подошёл к матери и сказал:
— А пусть тут посерёдке ничья земля будет… Дорожку наторим к овину.
— Есть у нас дорожка, — ответила мать. — Вон, с правого бока. И незачем нам с чужими связываться.
— А зачем тогда середина?
— Глупый ты, Лёнька! Ты вот спишь с Гришкой под одним одеялом, так даже во сне за одеяло держишься — как бы не стащили твою половину.
— Холодно без одеяла-то…
— Ну вот и нам не очень тепло. Жмёмся: на одной усадьбе два дома — легко ли…
Наконец тятька и дядя Никита нашли правильную середину.
— Давай вдоль всей усадьбы борозду проведём, — предложил дядя Никита.
Отец согласился. Он взялся за поручни плуга, а дядя Никита повёл лошадь под уздцы. Но шагов через десять отец остановил лошадь и закричал:
— Ты зачем на мою землю лезешь? Не допущу!..
— Что ты, братец! Окстись-перекрестись. У тебя, наверно, левый глаз косит.
— Это у тебя косит. Давай-ка я лошадь поведу.
Отцы переменились местами, но не прошло и двух минут, как дядя Никита остановил лошадь.
— А сам, сам зачем вправо забираешь?
— Давай не задерживайся! — кричал отец. — Я верной середины держусь.
— Не могу я, братец, полюбовно с тобой землю делить, — пожаловался дядя Никита. — Понятых надо звать.
Пришли понятые — старик Кузьма и сосед Егор Кирюшин, Настин отец, — и стали проводить борозду по самой середине усадьбы. Борозда упёрлась в огород. На огороде росла черёмуха. Понятые натянули верёвку, и сразу стало видно, что черёмуха растёт на усадьбе дяди Никиты.
— Егор, Кузьма! — обратился дядя Никита к понятым. — Будьте свидетелями — моя черёмуха! И пусть Ефим до неё не касается.