Черепаший вальс
Шрифт:
— Еще, — прошептала она.
И вновь они забыли обо всем.
Жозефина предавалась любви в каком-то религиозном экстазе. Словно она билась за то, чтобы посреди мрачных развалин мира не гас свет, рожденный двумя телами, которые действительно любят, а не копируют разные движения и позы. Некая чудесная искра, преображающая простое трение тел в пылающий костер. Эта жажда абсолюта могла бы напугать его, но ему хотелось лишь вновь и вновь припадать к этому неистощимому источнику. У будущего вкус женских губ. Это они — завоевательницы, легко нарушающие всевозможные границы. Мы — лишь эфемерные эфебы, скользящие по их жизням, как статисты, а главная роль все равно принадлежит им. Это
— Жозефина! Ты как сюда попала?
— Я приехала увидеться с издателем, права на «Такую смиренную королеву» купили англичане, и нужно было урегулировать массу деталей. Чисто практических деталей: обложка, формат, пиар, все это трудно решить по электронной почте или по телефону, ну и…
Она словно отвечала хорошо выученный урок. Он прервал ее.
— Жозефина… Сядь, пожалуйста, и скажи мне правду!
Она оттолкнула стул, который он ей подвинул. Скомкала газету, которую сжимала в руках, опустила глаза и выдохнула:
— Наверное, мне просто хотелось увидеть тебя… я хотела знать, правда ли…
— Правда ли, что я еще думаю о тебе или вовсе тебя забыл?
— Вот именно! — с облегчением сказала она и заглянула в самую глубину его глаз, вытягивая признание.
Он смотрел на нее, растроганный. Она не умеет лгать. Врать, притворяться — своего рода искусство. А она умела краснеть и идти прямо к цели. Не колеблясь, не виляя.
— Боюсь, дипломата бы из тебя не вышло.
— А я и не стремилась никогда, наоборот, пряталась в своих пыльных рукописях.
Ее пальцы, тискающие газету, стали совсем черными.
— Ты мне не ответил. — Она настаивала на своем. Стояла перед ним, прямая и напряженная.
— Пожалуй, я понимаю, почему ты меня об этом спрашиваешь…
— Это важно. Скажи мне.
Если он еще потянет с ответом, газета превратится в кучу конфетти. Жозефина рвала ее машинально, но методично.
— Хочешь кофе? Ты завтракала?
— Я не голодна.
Он поднял руку, заказал чай и тосты.
— Я рад тебя видеть.
Жозефина хотела прочесть хоть что-то в его взгляде, но поймала только насмешливый отблеск. Его явно забавляла ее растерянность.
— Могла бы предупредить меня… Я бы встретил тебя на вокзале, жила бы у нас. Ты когда приехала?
— Знаешь, я действительно приехала встретиться с издателем.
— Но это была не единственная цель твоей поездки…
Он говорил тихо, спокойно, словно подсказывал ей реплики.
— Ну… Скажем так, увидеться с ним было необходимо, но вовсе не обязательно для этого оставаться на четыре дня.
Она опустила глаза с видом побежденного воина, складывающего оружие.
— Я не умею лгать. Нет смысла мне здесь что-то изображать. Я хотела тебя видеть. Хотела знать, забыл ли ты тот поцелуй со вкусом индейки, простил ли ты мне то, что я попыталась тебя… ну, так скажем, отдалить в последний вечер, и хотела тебе сказать, что сама я все время думала о тебе, хотя все по-прежнему сложно, потому что есть Ирис и я все еще ее сестра, но это сильнее меня, я думаю о тебе, я думаю о тебе и хочу быть спокойна и знать, что ты тоже… что ты… или что ты забыл меня, потому что тогда мне об этом нужно сказать, я постараюсь сделать все возможное, чтобы забыть
Она смотрела на него, затаив дыхание.
— Ты так и собираешься стоять надо мной? Как на сцене? Мне же неудобно, я устал голову задирать.
Она рухнула на стул, пробормотав, что все должно было получиться совершенно иначе! И смотрела на него, явно раздосадованная. Руки у нее были черные от типографской краски. Он взял салфетку, намочил в кувшине с теплой водой и протянул ей, чтобы вытерла руки. Молча наблюдал за ней, и когда она, наконец, уронила руки на стол, сокрушаясь, что провалила так тщательно разработанный вместе с Ширли план, взял ее за запястье и заговорил:
— Ты будешь и впрямь несчастна, если…
— Да, конечно! — воскликнула Жозефина. — Но знаешь, я пойму. Я была… как сказать… Что-то такое произошло в тот вечер, что мне не понравилось, и в голове у меня все перемешалось, мне вдруг стало так тоскливо, и я подумала, что это из-за тебя…
— А теперь ты уже в этом не уверена?
— Ну, я поняла, что очень много о тебе думаю…
Он поднес ее руку к губам и произнес:
— Я тоже думаю о тебе… много думаю.
— О! Филипп! Это правда?
Он кивнул с серьезным видом.
— Почему все так сложно? — спросила она.
— Может, мы сами все усложняем?
— А не надо бы?
— Замолчи, — приказал он, — не то все начнется сначала… и кончится тем, что мы окончательно запутаемся.
И тут она словно обезумела. Кинулась к нему и начала целовать, целовать так, словно от этого зависела ее жизнь. Он едва успел швырнуть на стол деньги за завтрак, а она уже тащила его за собой. Как только за ними закрылась дверь комнаты в отеле, она тут же снова бросилась целовать его, ее ногти впились ему в затылок. Он легонько потянул ее за волосы, отстранил от себя, заглянул ей в лицо.
— Мы никуда не спешим, Жозефина, мы не воры…
— Как знать…
— Ты не воровка, и я не вор, и в том, что сейчас совершится, нет ничего, абсолютно ничего дурного!
Они пронеслись во времени, проходя через комнату. Вдохнули запах индейки и фарша, спиной и ладонями почувствовали жар духовки, услышали голоса детей в гостиной, и каждую вещь они срывали, словно сбрасывали камень с памяти, раздевались, не сводя глаз друг с друга, чтобы не потерять ни одной драгоценной секунды, ибо знали, что каждая минута на счету, что они погружаются в новое время и пространство, в пространство невинности, которое им прежде не удавалось найти, из которого нельзя упустить ни микрона. Пошатываясь, они добрели до постели, и только тогда, словно достигнув наконец цели путешествия, растерянно улыбнулись друг другу, как победители, сами удивленные своей победой.
— Как же я скучал по тебе, Жозефина, как скучал…
— А я? Если бы ты знал…
Они могли повторять только эти слова, единственные дозволенные речи.
А потом ночь настала среди бела дня, и они больше не разговаривали.
Солнце пробивалось сквозь розовые занавески, трепетало на стенах северным сиянием. Интересно, который час? Слышен шум из ресторана на первом этаже. Половина первого? Обстановка комнаты вернула его к реальности, он убедился, что это ему не снится: он действительно в номере отеля, а рядом лежит Жозефина. Он вспомнил ее лицо, запрокинутое в экстазе. Она была красива, красива по-новому, как будто сама себя нарисовала. Какая-то неожиданная красота, которая появляется на лице исподволь, как незваная гостья, явившаяся с подарками вымаливать прощение. Округлившийся рот, прищуренные глаза, матовая бледность лица и резко выпирающие скулы, которые не желают никому уступать.