Через кладбище

Нилин Павел Филиппович

– У немца не забалуешь, - засмеялся Сазон Иванович.
– Это не при Советской власти. Немец - ведь он чуть что - сразу же даст прикурить. Нет, у него не забалуешь. Цурюк.

Похоже было, что Сазона Ивановича даже веселила сейчас эта простая мысль, что "у немца не забалуешь". Он как будто даже радовался, что немец так строг и беспощаден.

Сазон Иванович курил и смеялся, оглядываясь на парией, чинивших дорогу.

Докурив, хозяйственно заплевал окурок и снова стал серьезным, даже хмурым.

А у Михася вдруг пропало, желание рассказывать

про Лаврушку. Михась тоже почему-то нахмурился.

Объезд растянулся чуть ли не на километр. Ехать пришлось через поле по старой сухой задубевшей колее среди скошенной ржи.

– Отец-то у тебя в армии, на фронте?
– как бы спросил и как бы сам же и ответил Сазон Иванович.
– Ничего не слыхать? Да и как услышишь-то? А может, уже и в плену. Много он наших в плен побрал...

– Едва ли.

– Что - едва ли?

– Едва ли мой отец в плен согласится пойти.

Сазон Иванович засмеялся:

– Да, милый ты мой, разве кто на это согласие спрашивает? Могли ранить тяжело, вот тебе, пожалуйста, - и в плену. От этого зарекаться нельзя... А Шурка ваша где? Ведь она училась где-то, в Ленинграде, что ли? На немку она вроде училась или английскому языку?

– Не знаю, где она теперь, - еще больше нахмурился Михась.

– Ну да, откуда же ты можешь узнать, - согласился Сазон Иванович. После войны только все узнаем: кто есть налицо, кого не хватает...

Телега надсадно скрипела, размалывая колесами давно засохшую грязь. И все-таки сквозь этот скрип Сазон Иванович уловил тонкий, еле слышный писк.

– Никак, перепела свистят, - удивленно повел он ухом.
– Ну да, перепела. Не ко времени как будто. Ненормально...

Поглядел на небо - синее, светлое, в белых облаках. Вздохнул:

– А дождя все нет. Сухо. Сухая земля. Если озими вот в таком виде, сухие, уйдут под снег, будет очень нехорошо. И хотя нам хлеб этот, может, и не придется кушать на будущий год, может, мы и сами-то еще на будущий год не останемся, а все равно жалко. Живой думает о живом. И о живом печется...

Сазон Иванович опять как бы разговаривал сам с собой, как бы думал вслух.

А Михась молчал, насупясь. Все это время, с начала войны, он редко вспоминал о доме, о матери, об отце, о сестрах - Шурке и Антонине. По ночам только в полусне воспоминания иногда тревожили его. А сейчас Сазон Иванович вдруг нечаянно разворошил что-то горестное в душе.

От реки пахнуло ветерком - прохладным, даже холодноватым, предзимним.

– Ты чего шапку-то не носишь?
– взглянул Сазон Иванович на белобрысую голову Михася.
– Нету, что ли, шапки?

"Казаков не велит носить", - хотел сказать Михась, но не сказал. Надел кепку, вынув ее из-за пазухи.

5

Поле осталось в стороне. Они опять выехали на дорогу, уже отремонтированную на этом участке, - гладкую, укатанную.

– И народ вот этак же укатывают, - кивнул Сазон Иванович на тяжелый чугунный каток, стоявший на обочине.
– Ведь у него какой сейчас порядок? Ежели военнопленный сделает чего-нибудь не так, он его расстреливает. Это считается

вроде как военная почесть. А вот таких, как мы, то есть, как говорится, гражданских, он, в случае чего, запросто вешает на виселице. Такой у него порядок. По радио из Москвы - я сам тайно слышал - было сказано: "Создавайте ему невыносимые условия". Будто это вроде приказа, такие слова. Но палка-то, к сожалению, о двух концах. Условия-то получаются невыносимые для всех - и не только для немца, но и для нас, грешных, кои тут с ним проживают. Вынуждены, одним словом, проживать. Вдруг вот он сейчас меня вздернет. А?

Михась живо представил себе, как вздергивают Сазона Ивановича, как висит он на перекладине, закатив глаза, вскинув коричневую, длинную, просвеченную сединой бороду.

Легкий холодок пробежал по спине Михася, и что-то защемило внизу живота.

– Нервы у вас, Сазон Иванович, подорваны, - заставил себя усмехнуться Михась.
– Это от нервов вы все говорите. Только от нервов...

– Нервы у меня, дорогой мои, не хуже, наверно, чем у кого-либо, сурово пошевелил скулами Сазон Иванович.
– Но дело сейчас не в этом...

А в чем - Сазон Иванович так и не сказал, не успел сказать.

У железнодорожного переезда, посредине дороги стояли два немца - офицер и солдат.

Офицер поднял руку, солдат взял на изготовку, придавив к животу автомат.

– Опять ловят кого-то, - сообразил Сазон Иванович.
– Где-то кто-то чего-то такое сотворил...

– Документ, - подошел к телеге офицер.
– Затчем, куда, откуда? произнес он с необыкновенной отчетливостью русские слова.

– Битте, - сказал Сазон Иванович и медленно стал вытаскивать из-за пазухи бумажник.

А Михась, чтобы унять вдруг охватившую его нервную дрожь, вцепился обеими руками в перекладину телеги и так сидел, удивляясь и даже возмущаясь спокойствием и неторопливостью, с какими Сазон Иванович вынимал из бумажника аусвайс.

– Вот, ваше превосходительство, господин офицер, мой документик. Пожалуйста, битте шейн.

Офицер посмотрел документ, потом снова взглянул на Сазона Ивановича, должно быть сверяя фотографию на документе с подлинником.

– А это мой племенник, - кивнул на Михася Сазон Иванович.
– Везу вот на свадьбу в Жухаловичи. Женить пора. Не желаете ли, господа, по нашему дикому русскому обычаю выпить за здоровье молодых?
– Из соломы в передке телеги высвободил горлышко большой бутыли.
– Ведь молодежь - она ни с чем не считается. Война не война, а жениться надо.

– Имеет невест?
– насмешливо посмотрел на Михася офицер.

– Ну конечно, не на козе же ему жениться. Имеет невесту из хорошего дома. Дочь священника. После свадьбы предполагают поехать в Берлин или же в какой-нибудь другой немецкий город, чтобы поработать, так сказать, на пользу, на победу великой Германии - нашей, так сказать, освободительницы...

"И чего буровит, чего буровит", - с тоской и нетерпением думал Михась, все крепче сжимая вспотевшими руками перекладину телеги.