Через пустыню
Шрифт:
— Так отведи его в лес.
— О эмир, это невозможно!
— Почему?
— Разве могу я оставить осла на съедение волкам? В лесу водятся волки.
— Так оставайся и ты там, чтобы охранять его.
— Эфенди, но ведь могут же прийти два волка!
— Ну?
— Тогда один волк сожрет осла, а другой — меня.
— Но это же хорошо, потому что в таком случае тебе не всыплют палок.
— Ты шутишь! Некоторые из собравшихся сказали, что я должен пойти к тебе.
— Ко мне? Почему?
— Господин, ты веришь, что у этого осла есть душа?
— Конечно, есть.
— А
— Где же тогда должна быть его душа? Возможно, осел ее обменял: его душа перешла в тебя, а твоя — в него. Теперь ты стал ослом и боишься, как заяц, а он стал писарем и рычит, как лев. Что тут я могу поделать?
— Эмир, это же точно, что у него чужая душа, но не турецкая, потому что он не понимает язык османов. Ты же говоришь на всех языках света, и поэтому я прошу тебя сойти вниз. Если ты поговоришь с моим ослом, ты скоро заметишь, кто в нем сидит: перс, или туркмен, или армянин. Возможно, в него забрался русский, потому что он почти не оставляет нас в покое.
— Так ты действительно веришь, что…
В этот момент скотина снова заревела, и притом так громко, что вмешалось все возмущенное собрание.
— Аллах керим, они убьют осла. Господин, спускайся быстрее, иначе он погиб и его душа — тоже!
Писарь умчался, а я поспешил за ним. Пристало ли мне шутить? Возможно, я действовал неверно, однако суждения писаря о душе его осла привели меня в такое настроение, что я не мог раздумывать. Когда я вышел на улицу, толпа ожидала меня.
— Кто знает средство, которое заставило бы это животное замолчать? — спросил я.
Никто не ответил. Только Халеф сказал наконец:
— Господин, один лишь ты в состоянии это сделать! Значит, мой хаджи принадлежал к истинно «верующим».
Я подошел к ослу, схватил его за повод. После того как я громко задал ему несколько вопросов на разных языках, я приложил ухо к его носу и прислушался. Потом я картинно удивился и обратился к Ифре:
— Как звали твоего отца?
— Нахир Мирья.
— Это не он. Как звали отца твоего отца?
— Муталлам Собуф.
— Это он! Где он жил?
— В Хирменлю, под Адрианополем [138] .
— Сходится. Однажды он прискакал из Хирменлю в Тасскёй и, чтобы позлить своего осла, привязал к его хвосту тяжелый камень. Но Пророк сказал: «Люби своего осла!» Поэтому дух твоего деда вынужден искупать это деяние. На мосту Сират, который ведет и в рай, и в ад, он вынужден был повернуть обратно и превратиться в этого осла. Твой дед привязал к хвосту своего осла камень, и теперь он может спастись, только когда ему тоже привяжут к хвосту камень. Хочешь спасти своего деда, Ифра?
138
Адрианополь — старинный город на р. Марице, названный в честь римского императора Адриана; ныне турецкий городок Эдирне.
— О эмир, я хочу этого! — крикнул писарь.
Он готов был расплакаться, так как для него, настоящего мусульманина, было невыносимо осознать, что его дед страдает в шкуре этого
— Скажи мне все, что я должен сделать, чтобы спасти отца моего отца.
— Принеси камень и шнур.
Осел заметил, что мы им занимаемся, открыл пасть и закричал.
— Быстрее, Ифра! В последний раз он так вопит.
Я держал животное за хвост, а маленький башибузук привязывал камень. Когда эта операция была закончена, осел повернул голову, пытаясь мордой скинуть камень. Конечно, это не получилось. Тогда он пытался отбросить камень хвостом, но камень был слишком тяжел, и попытка привела лишь к слабому покачиванию, которое тут же приостановилось, поскольку камень задевал задние ноги осла. Скотина была явно ошеломлена. Осел искоса посмотрел назад, в крайней задумчивости пошевелил длинными ушами, фыркнул и наконец открыл уже пасть, чтобы зареветь, но голос отказал ему. Осознав, что к его главнейшему украшению прицепили тяжесть, осел потерял способность выражать чувства в благородных музыкальных тонах.
— Аллах! Он в самом деле больше не кричит! — воскликнул башибузук. — Эмир, ты самый мудрый человек, которого я когда-либо видел!
Я ушел и лег отдыхать. Внизу же паломники еще долго стояли в ожидании, словно проверяя, удалось ли чудо.
Уже рано утром я пришел в себя от оживления, царившего в деревне. Пришли новые пилигримы. Частично они остались в Баадри, а некоторые после короткого отдыха отправились дальше, в Шейх-Ади. Первым ко мне вошел шейх Мохаммед Эмин.
— Ты смотрел вниз? — спросил он меня.
— Нет.
— Посмотри!
Я вышел на крышу и посмотрел вниз. Там возле осла стояли сотни людей и, удивленно раскрыв глаза, рассматривали его. Кто-то рассказывал вновь пришедшим о случившемся ночью, а когда они увидели меня на крыше, то благоговейно отступили от дома. На такое я не рассчитывал! Я поддался шальной затее, но уж теперь я нисколько не хотел укрепить этих людей в их безрассудном суеверии.
Пришел Али-бей. Он улыбнулся, приветствуя меня.
Эмир, мы обязаны тебе спокойной ночью. Ты великий волшебник. Закричит ли осел опять, когда отвяжут камень?
— Да. Это животное ночами боится и хочет подбодрить себя звуками собственного голоса.
— Не хотите ли пойти на завтрак?
Мы спустились в женские покои. Там уже находились Халеф, сын Селека, которого я мог бы называть своим личным толмачом, а также Ифра с огорченным выражением лица. Жена бея, приветливо улыбаясь, пошла мне навстречу и протянула руку.
— Доброе утро! — поприветствовал я ее.
— Доброе утро! — ответила она. — Как вы себя чувствуете?
— Хорошо, а ты как себя чувствуешь? — спросил я на курманджи.
— Слава Богу, хорошо!
— Ты уже говоришь на курманджи! — удивленно воскликнул Али-бей.
— Только то, что выучил вчера по книге пира, — ответил я. — А это довольно мало.
— Подходи, садись!
Сначала подали кофе с медовым пирогом, потом — жаркое из баранины, нарезанное тонкими широкими, как хлеб, ломтями. Кроме того, пили арпу, сорт слабого пива, который турки обычно называют арпасу, «ячменной водой». Все приняли участие в этой трапезе, только писарь, уныло съежившись, сидел в стороне.