Через все преграды
Шрифт:
— Эх, йоду бы! — озабоченно сказал Илья.
— Йодом разве можно? — возразила Инна. — У него вся спина посечена. Риваноль нужен.
— Это — что?
— Лекарство такое, на раны.
Илья, по обыкновению, заспорил было, но Инна жестом остановила его.
— Давайте лучше подумаем, как Сережу с Ольгой Павловной от ефрейтора уберечь, — заговорила она так тихо, что слышали ее лишь придвинувшиеся вплотную товарищи. — Людмила Николаевна слышала, как ефрейтор грозил расправиться с ним.
Фатик вздохнул:
— Как убережешь? Если б их спрятать…
—
— Правильно! — поддержал его Илья, выхватив из кармана перочинный ножичек. — Пусть тот фашист в другой раз попробует наброситься — я его пырну!
— Пырнешь… У них — автоматы, — сказал Фатик.
— Не хнычь, Фатька! — сказала Инна. — Дело не в ножике. Дружней надо держаться.
К счастью, ефрейтор больше не появился.
Прошло две недели. Дни тянулись медленно. Взрослых с утра угоняли на работу. Детей запирали в сарае на замок. И сидели они голодные, хмурые, молчаливые. Старшие ухаживали за малышами, развлекали, как могли. Но оживали ребята только вечером, когда взрослые возвращались с работы. Матери всегда что-нибудь приносили: то немножко супу от своего ужина, то пучки щавеля. И каждый вечер Людмила Николаевна рассказывала ребятам новости, которые ей удавалось узнать из разговоров немецких солдат.
В первую очередь, всех, конечно, интересовало положение на фронте. Но известия были самые нерадостные. Наступление гитлеровских войск продолжалось. Враг захватил почти всю Прибалтику, вторгся в Белоруссию, и немцы с самым серьезным видом обсуждали вопрос, когда их войска займут Ленинград и Москву.
— Один-два месяца — России капут и войне конец! — повторяли они часто, словно убеждая друг друга.
— Как же так? — кусал губы Сергей, глядя широко раскрытыми влажными глазами то на мать, то на Людмилу Николаевну, которая сообщила, что наши войска оставили Минск, что немцы уже под Смоленском. — Неужели фашисты сильнее наших?
Женщины молчали, подавленные громадностью надвинувшейся беды.
— А может, врут фрицы, — усомнился Илья.
Людмила Николаевна пожала плечами.
— Не знаю… О Минске и Смоленске конвоиры между собой сегодня говорили. Есть среди них Ганс, плюгавенький такой. Он говорит, что Гитлер обещает каждому своему солдату после победы над Советским Союзом сто гектаров земли в России, автомашину и даровую рабочую силу из русских… Вот этот заморыш Ганс сегодня и размечтался: как он свое хозяйство поставит, собирается драть своих рабочих. Он заранее знает, что русские не захотят на него работать добросовестно.
— Что же они при своем «новом порядке» думают старое крепостное право установить? — спросила Ольга Павловна.
— Нет, пожалуй, этот их «новый порядок» скорее был бы похож на древнее рабство. Разве что ременную плеть заменят резиновой нагайкой! Немцы совершенно серьезно считают, что они — высшая раса и должны быть господами, а мы, русские, их рабами.
— Мы — рабами? — в один голос воскликнули
— Ну, нет, этому не быть! Пусть лучше… убьют! — произнес Сергей, начавший поправляться от побоев.
— С непокорными они так и собираются поступить. Вы с матерью спаслись чудом. Ефрейтора Вайса, который вас избил, срочно послали на фронт, а то бы он с вами расправился. Я слышала, как он грозил.
Однажды вечером женщины с работы не вернулись.
Напрасно ребята по очереди прижимались ухом к двери, надеясь услышать знакомые голоса. Снаружи не долетало даже звуков обычной вечерней суетни и криков немецких солдат. Только на шоссе трещали тяжелые автомашины без глушителей.
Жуткой тьмой наливалось помещение.
Наступала ночь…
Когда на исходе силы…
По раскаленной полуденным зноем проселочной дороге брели двое пареньков. Хмурые лица их почернели от солнца и пыли, пропитанная потом одежда липла к телу. В каждом движении чувствовалась болезненная усталость непривычных к далеким походам людей, которым теперь пришлось пройти много десятков километров.
Мальчуган, ковылявший сзади, выглядел особенно жалко. Казалось, что он босой ступает по битому стеклу. Руки его безвольно болтались, спина согнулась, как под непосильной тяжестью, хотя, кроме фляги с водой, к которой он то и дело прикладывался, он ничего не нес. По измученному лицу стекал обильный пот, шершавой соленой коркой засыхавший на лбу и подбородке. Трудно было узнать в этом оборванном подростке щеголеватого Володю Тарасюка. Прошло всего несколько дней с того памятного утра, как он, спасаясь от немцев, потерял своих, а от его бравого вида не осталось и следа. Военного покроя костюм он, боясь встречи с немцами, обменял у местных жителей на залатанную рубашку и штаны крестьянского парня. Суровые испытания смяли его. Теперь он даже не пытался скрывать свою беспомощность.
Убегая от гитлеровцев, Володя встретил Колю Еремина, тоже отбившегося от своих. Вдвоем они и двигались на восток, надеясь, что в том же направлении ушли их матери.
Когда кончилась во фляге вода, Володя еще больше обмяк. Шаги его с каждой минутой становились короче, он волочил ноги и часто спотыкался. Наконец, мальчуган сел и со слезами в голосе окликнул товарища.
— Николай, постой, я не могу больше! У меня ноги потерты.
Коля обернулся. Он хотел что-то сказать, но слова как будто застряли в пересохшем горле.
— Посмотри, что у меня с ногами стало, — продолжал Володя. — Горят — терпенья нет, ступить нельзя!
— Идти надо. Идти, понимаешь. А то не догоним своих, — прохрипел Коля.
— Не могу я, слышишь! Я, наверно, умру.
— Вставай! Вставай, тебе говорят!
— Эх, скотина! — слабым голосом выкрикнул Володя. — А обещали помогать друг другу!
Он со стоном поднялся на ноги и, охая и приседая от боли, поплелся дальше.
Через час Коля остановился возле кустов у ручья.