Черкес. Дебют двойного агента в Стамбуле
Шрифт:
Красавица-аристократка пристально и невозмутимо смотрела на меня, как на нечто неодушевленное. Более того, она сделала изящный жест веером, предлагая мне убрать руки, которыми я стыдливо прикрыл сморщенного от холода своего «дружка».
Иди ты на хрен! Нашла себе забаву.
— Ce corps est digne d'une sculpture,[1] – промолвила утомленная красотка и тронула веером плечо кучера: мол, але-але, пошел!
Что это было?! Нет, я догадался, что меня сравнили со скульптурой, но что за нездоровый интерес к голому мужику?
— Мессалина! Так ее прозвали в Одессе, Нарышкину
Глупая вышла сцена, напрочь лишенная эротического подтекста. Неужто в дореволюционной России аристократия так смотрела на нижестоящих – от неродовитых дворян до крепостных? Кто я для «ентой мадам» – кусок мяса на экзотическом фоне Востока? А слуги? Пыль под ногами?
Чем дольше об этом думал, тем больше распалялся. Ладно, турки – люди архаичной культуры. Но столкнуться с современниками-соотечественниками Пушкина и вкусить всю прелесть сословного пренебрежения! О, теперь я лучше понимаю ярость грядущих поколений! Прав Иван Денисович – истинно «тьфу!».
С «Мессалиной» снова столкнулся в субботу, после парадного обеда.
Я, по наивности, думал, что обед в русском стиле – это окрошка да каша гречневая с грибами сушеными. Ха, не тут-то было. Оказалось, это способ сервировки. Вернее, ее отсутствия в моем старом-новом понимании. Что закуски, что горячее по переменам подают лакеи, а официанты лишь подтаскивают. Суеты – полна коробочка, даже меня впрягли помогать. Носились по коридорам, ор стоял такой – хорошо, в большом банкетном зале не слышали. А там столы – все в цветах и фруктах. Закусить нечем, если лакей вовремя не подаст. Один дурень блюдо с рыбой прямо на паркет вывалил – все смеялись. А если на платье той же Нарышкиной? Вот тут мы – те, кто прислуживал – посмеялись бы украдкой с превеликим нашим удовольствием.
Перед обещанным фейерверком все гости повалили в сад. Посланник Бутенев вышел под руку с увешанной жемчугами Нарышкиной. Как назло, я попался ему на глаза, он указал мне рукой быть поблизости. Сам усадил свою гостью за ажурный столик у большого розария. Вокруг на деревьях были развешены чудесные фонарики в виде виноградных лоз, подчеркивая романтичность окружающего сада. Его украшением выступал огромный платан, почему-то прозванный Готфридом Бульонским[2].
Разговор эта парочка вела, к моему удивлению, на русском, что гостью явно раздражало. Она не переставала капризно жаловаться:
— Мой друг, к чему вы мучаете меня этими разговорами по-русски? Наш язык – французский! Быть может, оставим эти реверансы? Неужто царь вам так велит?
— Позвольте историю, мадам, – Нарышкина поощрительно кивнула. – Под Шумлой, в 28-м годе, в военном лагере поручено мне было составить депешу. Государь повелел написать именно по-русски. Девять раз переписывал, помощи просил у знатоков. У нас ведь как, у дипломатов? Пишешь по-французски, с первой фразы понятно, о чем будет документ. А по-русски
— К чему сие сияние? Французам тоже есть чему у нас поучиться. Эти обеды а ля рус – совершеннейшая прелесть. Говорят, ваш бывший ан-шеф князь Куракин ввел их в общество?
— Желаете анекдот про мон ан-шеф во искупление ваших мук?
Я, аж, вперед подался, так стало любопытно.
— Извольте. Ваш опыт, ваша обходительность не имеют себе равных. Вы знаете, чем утешить даму. Ваши парижские рассказы, говорят, восхитительны, – кокетливо, но с мягкой улыбкой, отработанной годами и боннами-наставницами, согласилась Ольга.
— Итак, князь Куракин. В бытность его послом у трона Буанопарте случилось страшное: австрийский посол давал обед в честь очередного мира, да вот оказия – пожар! Все бегут, всё пылает – Куракин прячется под стол. Пока его вытаскивали, оборвали все бриллианты, коими он любил себя украшать – французы своего не упустят. И по случаю счастливого спасения, но желая подчеркнуть свои раны, этот оригинал изволил заказать себе портрет в бинтах. Так и изобразили – забинтованного в повязках. Рассылал по всем знакомым в Петербурге, необычайно гордясь случившимся. Мол, сгорел на работе.
— Прелестно. Но где же связь с подачей а ля рус?
— Мадам, все очевидно… Представьте: князь под столом, с которого падают соуса и этажерки с закусками. Вас оттирают от остатков еды так, что вы лишаетесь любимых алмазных заколок. Не трудно вообразить, как вы возненавидите впредь любое блюдо на столе… С тех пор на его приемах все подавали переменами лакеи – и никаких излишеств на столе! Все – во имя безопасности личных бриллиантов!
Нарышкина залилась смехом, словно колокольчик на козочке. Ее драгоценности на теле затряслись в полной безопасности. Веер заходил ходуном. Я с трудом подавил жгучее желание сорвать жемчуга Ольги и втоптать их в грязь.
— Воды, дорогая? – изящный жест «дорогой» во всех смыслах выражал полное согласие.
Посол незаметно указал мне на лакея. Я бы и сам принес кувшин, не велика обида дать напиться гостям. Но куда там: лишь ливрейному дано наполнять бокалы.
Решил тихо-тихо сбежать в кусты, пока лакей изображает поилку для знатных господ. Нафиг- нафиг ваши политесы: этикету придворному не обучен. Сотворить нелепость – запросто.
Только выдохнул – новая напасть. Прицепился, судя по всему, иностранец. Англичан уже за версту чуял – снобизм во всем, начиная с костюма. Ошибиться трудно.
— Не вы ли Коста-садовник?
— Я, ваша милость.
— Слышал я, – сказал незнакомец громко, – вы работали у моего друга, князя фон Пюклер-Мускау, не правда ли? Он мой большой друг и учитель. Я переводил его книгу «Тутти-фрутти» на английский. Как вам Герман? Все такой же сумасброд? Любитель потрясать? Голышом по саду в тюрбане с павлиньим пером не разгуливал с длинной трубкой в руках?
— Ммммм… – выдавил я, покрываясь потом. Нудист ли «фон» или иной извращенец, то садовнику в моем лице было не известно. Неужто спалился?