Черная башня
Шрифт:
Раскрыв книжку, я переворачиваю плотные отвердевшие страницы. Я читаю:
«13 термидора II года. 1-я встреча с узником: начало второго ночи. Узник в камере один. Ужин не тронут. Завтрак тоже».
— Но чья эта книжка? — спрашиваю я.
— А вы вглядитесь. — Папаша Время нависает надо мной гигантским богомолом. — Почерк должен быть вам знаком. Ведь он принадлежит вашему отцу!
Глава 27
МАЛЬЧИК
Всем своим видом выражая крайнее нежелание это делать, Видок берет со стола записную книжку в зеленом кожаном переплете. Проводит пальцем по корешку, снимая толстый слой налета, разглядывает то, что осталось на пальце. Изучает неопрятный вид Папаши Время: готов побиться об заклад, таких посетителей в его кабинете не было давно.
— Профессор Корнель, не так ли?
Старик с головой ушел в изучение гравюры с портретом Франсуа Вийона, поэтому вопрос Видока заставляет его подпрыгнуть.
— Ох! Да, конечно. Так меня зовут.
— Хотелось бы убедиться, что я все правильно понял. Двадцать три года назад вы с отцом Эктора решили… закопать этот дневник в лесу.
— Совершенно верно.
— В таком случае, может, вы объясните, чем руководствовались?
— Чем? Мы не хотели, чтобы власти его нашли. Если бы кто-то из якобинцев узнал, до какой степени доктор Карпантье сочувствует королевской семье, его могли бы арестовать. И это еще не худший вариант! То же относится и к месье Леблану, он целиком разделял позицию доктора.
— Тогда почему вы просто не уничтожили этот чертов дневник?
Взгляд старика задерживается на книжке. Какой крошечной кажется она на просторах письменного стола Видока.
— Думаю, доктор Карпантье хотел, чтобы люди узнали, что произошло в той башне. Когда будут к этому готовы.
Видок всем телом поворачивается к окну. Его массивная фигура целиком заполняет собой оконный проем. В комнате наступает полумрак.
— И он никому об этом не рассказывал? Ни жене? Ни сыну? Не странно ли, что столь ценные исторические сведения он доверил…
«Немощному старику».
Это подумал я, не Видок. Но когда он продолжает говорить, в его голосе звучат извиняющиеся нотки, словно у него такая мысль тоже мелькнула.
— Согласитесь, — продолжает он, — это было не слишком разумно.
— Времена были неразумные, месье.
— «Чудн ые времена», — цитирую я Видоку его собственные слова.
Он вздергивает подбородок и на секунду поворачивается ко мне. Потом возобновляет беседу с Папашей.
— Полагаю, профессор, вам знакомо содержание дневника?
— Ну, разумеется.
— Вы могли бы добавить что-нибудь к тому, что там сказано?
— Не думаю. — Странными угловатыми движениями, заставляющими вспомнить о
— Не беспокойтесь. Если что-нибудь вспомнится, просто скажите Эктору, нашему доброму другу, он передаст. Пока же благодарю вас за помощь. Может быть, мои люди отвезут вас домой?
— О нет, не стоит, я вполне в состоянии передвигаться самостоятельно. — Внезапно его глаза подергиваются маслянистой пленкой надежды. — Если только у вас не работает кто-то особо симпатичный? Нет? В таком случае я пойду. Увидимся в пансионе, Эктор!
Видок тихонько прикрывает за ним дверь.
— Ну-с, что скажете? — Он тяжело опускается в кресло. — Собственные слова вашего отца. Выползают из-под земли как раз в тот момент, когда в них возникает нужда. Необычное совпадение.
— Вовсе это не совпадение, — возражаю я. — Я ведь обсуждал со стариком этот вопрос, помните? Еще до поездки в Сен-Клу. Просто ему понадобилось некоторое время, чтобы… соединить части головоломки.
— И вы думаете, только из-за того, что старый хрен выкопал на кладбище заплесневелый дневник, наш король отдаст корону никому не известному швейцарскому садовнику?
Как ни странно это звучит, но его слова влияют на меня физически. Заставляют согнуться и говорить, обращаясь к полу.
— Шарль не провозглашает себя… никем.
— Пока не провозглашает.
Видок вновь принимается поглаживать корешок дневника.
— Это точно почерк вашего отца?
— Он мне знаком так же, как мой собственный.
Он медленно перелистывает огрубевшие от времени страницы.
— Какой отрезок времени здесь описывается?
— Более года. Я еще не до конца перевел числа — записи датируются в соответствии со старым Революционным календарем, — но, насколько могу судить, последняя сделана первого июня девяносто пятого года.
Он вздергивает бровь.
— За неделю до смерти принца.
— Да.
Его голос звучит спокойно, но руки нервно перелистывают страницы. Дойдя до последней записи, он читает:
— «Пока этого хватит». Что, по-вашему, он хотел этим сказать?
— Не знаю, — отвечаю я. — Прошло всего несколько часов с тех пор, как я увидел дневник. Я сам только-только начал читать…
По правде говоря, читать я начал с того момента, как дневник очутился у меня в руках. Сначала я лишь смутно отдавал себе отчет в значении слов. Я был слишком поглощен тем, что вновь узнавал отцовский почерк. Каким удивительным казался он мне в детстве. Я копировал эти гласные и согласные бессчетное количество раз, пока особенности их написания не стали принадлежностью уже моего почерка — так что однажды мать, мимоходом заглянув в мою тетрадь, с удивлением обнаружила, что смотрит на собственноручную подпись мужа.