Черная Фиола
Шрифт:
Жогин приказал - ракета взлетела. Он пробежал к аварийному управлению и схватил штурвал. И, круто его повернув, описал в небе пылающую кривую. Он гнал ракету низко над поверхностью планеты.
Ракета шла неслышно: грохот двигателей отставал. Далеко.
Жогин вынул кадмиевый стержень и пустил реактор на полную мощность. Смело ворочая рычагами, он склонял ракету к сложным эволюциям. Двигатель бил и хлестал планету разорванными тяжелыми частицами.
А снизу - Жогину так казалось, нет, он слышал - несся крик существа пронзительный хор голосов, полных
А Черная Фиола светилась - вся!
– несравнимым светом атомного распада. И тогда Жогин увел ракету. Он ушел в звезды, оставив в небе Черной Фиолы клубящийся след. Теперь ему открывались и звездная дорога, и крики гри... Он помнил их.
Сделано непрощаемое, он сам не простит себе этого, он убийца. Жогин ощутил изнеможение и тошноту.
– Вы убили их, - сказал Блистающий Шар.
Жогин с усилием разжал челюсти. Глотнул.
– Наверняка, - медленно ответил он.
– Плесень... уйдет... из оставшихся... элементов возникнет что-нибудь... лучшее... новая цивилизация.
– Через сколько лет? Через миллиард?
– спросил киборг.
– Вы нарушили ход опыта. Признайтесь, вы мстили? Тем, на Земле? Вас вела страсть. Вы склонны не к познанию, а к действию. И недостойны нашей жизни.
– Ну, нет! Я буду киборгом, я хочу стать им!
– злобно сказал Жогин.
– Да, я убил эту плесень. Но разве она достойна жить?
Голос Блистающего Шара прозвучал сухо:
– Когда я исследую новую планету или наблюдаю рост живорастений на ней, я не ищу виновных. Правых тоже. Я только познаю. Вы же хотите судить всех. К тому же до сих пор среди нас, Блистающих, не было убийц.
– Ты хочешь быть первым? Ты убьешь меня?
– Я хочу?
– Шар рассмеялся. И тоскливо ныло в душе. Жогин подумал, что это был бы отличный выход: умереть...
Блистающий Шар смеялся, и Жогину страшно было слышать холодную тень человеческого смеха.
– К чему? Я отпущу вас, сброшу в пространство.
– Мертвым? А пистолет? Видишь его?
Жогин скалился. Нет, киборгу не удастся избавиться от него.
И Жогин прицелился.
И снова тень смеха, опять равнодушные, сухие слова:
– Все-таки жаль своей жизни.
– Глупости! Мне жалко гри! А себя нет, не жалею.
Жогин вдруг знакомо ощутил поток любопытства, исходящий от Шара.
– Вам не жалко себя?
– спросил киборг.
– Это нарушение механизмов самосохранности. Вы все сделали так, чтобы снова жить на Земле, около презираемого отца.
– Но я бы хотел кое-что убить и в своем отце!
– А убили планету. Впрочем, с вами, людьми, у нас как-то не ладится. Я сброшу вас на подходе к Земле.
– Убейте! Мне все равно.
Жогин отбросил пистолет. Тот, падая, тихо звякнул - обойма выпала из него. Он даже поставил ее неправильно. А, все равно.
– Чего вы хотите?..
– спрашивал Блистающий Шар.
– Остаться человеком?
– Нет!
– Быть киборгом?
– Нет!
–
– Помереть, - говорил Жогин.
– Нет! Не это.
– Ваше последнее желание?
– спросил Шар.
– Нет желаний... Увидеть брата.
– Я сброшу вас на ракетной шлюпке.
– -------------------------------------------------------------------------
– ----------------
Опять прошли вертолеты в ярком пятнышке высокого неба.
Винты их не вращались, но красные машины тихо плыли. И напряженный голос шептал:
– Мне никогда, никогда не написать их...
Но это шептал ему Генка?
Года три назад он приезжал к Жогину в экспедицию, желая писать этюды, а затем картину. Увидев его, Жогин сказал:
– Ты, я вижу, постарел и толстеешь.
Потом они сидели за столом, и высоко над ними прошли эти вертолеты.
– Я бездарен, - хныкал пьяненький Генка.
– Сознавать мне это тяжело.
– Не преувеличивай, - говорил ему Жогин.
– Молчи! Вот и Надька все ждала, когда я разверну свой талант и... рукой махнула. Петр... У него-то какой талант, я тебя спрашиваю? О-о, не говори, у него великий талант: я иду, я хожу к ним и не знаю, кто тянет, он или баба. 26
Однажды Жогин вернулся с полевых работ рано, в октябре, первую половину его.
Шла мягкая осень, в легком пальто было приятно.
Жогин взял отпуск и, не зная, куда себя девать, бродил по городу. Не узнавал его: тот стал намного деловитей и шумней. Лошади были редки, словно африканские зебры, и почти не видно свободно бегающих собак.
Зато поналетели, будто просыпались, мелкие лесные птицы: зарянки, щеглы и много синиц, оставшихся зимовать в городе.
Жогин ходил неторопливо, заложив руки за спину. И - философствовал.
Хорошо, соглашался он, пусть люди живут себе в отдельных квартирах, на этажах. Но, если вдуматься, это полный отрыв от корней, от земли-прародительницы. А ведь помнить ее мало, с землей нужна физическая близость - землепашца, огородника, охотника в лесу.
Еще он думал, что старая, временами эгоистическая дружба с зверьем рушилась, что пришла городская раса людей. Им кошка не помогает в борьбе с мышами (которых нет), а собака не нужна для караульной службы. Исчезло ежедневное общение соседей, коротавших вечера на скамейке, рядом.
Ушли эти вечера, не вернуть...
С ними вместе исчезли травки и листики и та земля, которую можно было, разговаривая, сверлить каблуком.
Жогин шел сквером. И старался идти медленно, а ноги шагали по-таежному емко.
Как охотник, шел он вразвалку, оглядывая клены, скамейки, стариков, отдыхающих на них. Особенно один был хорош: законченный тип пенсионера-потребителя, впитывающего, нет, всасывающего собой последнюю осеннюю благодать.
Ноги он вытянул. Седые лодыжки вылезли из штанов, ими он поглощал ультрафиолет. Рядом на скамейке лежал раскрытый чемоданчик. В нем посверкивала бутылка, а из бумажек выглядывали бутерброды и яйца, четыре штуки: печень старика была в порядке.