Черная Ганьча
Шрифт:
Но странно, Шерстнев не вскипел.
– В тот самый, Лешенька, поворачиваю, в самый правильный. С мое послужи, разберешься, где правая, где левая. Тут с чем пришел, с тем на гражданку вернешься. А если еще и талантлив, так за два года все растеряешь. Впрочем, тебе это не угрожает.
Стало тихо; в тишине послышался голос Колоскова:
– Вы еще никто, а беретесь судить. Студент-недоучка, а считаете себя умнее всех. Меньше бы языком трепали. Я вам по-товарищески советую.
– При чем тут недоучка? К примеру, я лично мог бы сегодня еще двадцать два раза одолеть полосу.
– На военной службе надо повиноваться. Вот и вся премудрость, - резко сказал кто-то.
– Много тебе хочется, Шерстнев. А служить за тебя дед Макар будет?
Суров поразился, узнав голос сменившегося со службы Назарчука. "Вот тебе и молодо-зелено", - не без удовольствия подумал он.
– Отстань!
– с сердцем огрызнулся Шерстнев.
– Ты еще тут... За себя послужи...
– Наступила короткая пауза.
– Я не могу равнодушно смотреть на муштру. Она оболванивает человека. Что ты на меня уставился, старший сержант? Не о себе говорю.
– Другие сами за себя скажут, - резонно заметил Колосков.
– Обойдется без адвокатов.
– Нет, ты скажи, зачем он этот цирк устроил над старшиной? Старику полоса нужна как рыбе зонтик. Понял? Старик свое отползал и отпрыгал.
– Тебя меньше всего касается. Кончай треп...
После боевого расчета Суров, подав команду "Вольно", прошелся вдоль строя, не распуская его. В нем бродили противоречивые чувства после услышанного на пятачке. Толком не знал еще, о чем станет сейчас разговаривать с личным составом; одно понимал: оставлять на потом нельзя, реагировать надо немедленно, реагировать точно. И счел за лучшее говорить без обиняков.
– Помимо желания я сегодня послушал, или подслушал, если говорить точнее, ваш, Шерстнев, разговор о таланте и долге - в открытое окно все слышно... Кстати, старшина, прошу сегодня же после ужина оборудовать место для курения в другом пункте. Освобожусь, вместе посмотрим где.
– Есть!
– откликнулся Холод.
– Так вот, я думаю, наверное, даже лучше, что так случилось. Знаете, что скажу вам, талант, если он только талант, не убить ни войной, ни тюрьмой, ни, тем более, службой в армии. Вам же, Шерстнев, служба в погранвойсках поубавит зазнайства и спеси. Это полезно даже очень и очень одаренным людям. Почему улыбаетесь? Я что-нибудь смешное сказал?
– Ничего я не улыбаюсь. Это у меня тик... после коклюша. Многим кажется, будто улыбаюсь.
– Пройдет.
– Суров не вспылил.
– Со временем обязательно пройдет. Это я твердо вам обещаю. И еще, для полной ясности: занятия будем всегда проводить без скидки на мирное время. Положено рыть окоп полного профиля - будем рыть полный, отпущено на стометровку одиннадцать секунд - укладываться в одиннадцать. Пока все. Р-разойдись!
Суров ушел в канцелярию. И только за ним затворилась дверь, как тут же вспыхнул новый спор.
– Какого черта прешь на рожон?
– спросил Шерстнева Мурашко, флегматичный паренек, друживший с ним.
–
– подначил Колесников.
– Старики, - перекричал всех Шерстнев и уколол взглядом сержанта Андреева.
– Не заставляйте меня изрекать истины. Начальство любит грубошерстных. Тогда создается иллюзия полнокровной жизни. Дайте капитану потешиться.
– Придержи язык, - посоветовал Андреев, - герой...
– Молчу, командир. Я всегда старательно затыкаюсь, хотя на роду мне написано сеять разумное, доброе...
– Доиграешься, Игорь, - поднял руку Мурашко.
– Мало тебе?.. Захотелось добавки? Уймись.
А униматься Шерстнев не хотел. Наступило время отбоя, и в казарме, в проходе между койками, впечатывая босые ступни в крашеный пол, солдат, раздетый до трусов и майки, "рубил" строевым шагом. Подошел к выключателю, в два приема отдал ему честь.
– Товарищ выключатель, разрешите вас выключить?
– Выключайте!
– откликнулся с ближайшей койки Мурашко.
– Есть!
– Шерстнев погасил свет.
Сдавалось, солдатский смех рассеял тьму. Но это возвращавшийся к своей кровати Шерстнев вошел в полосу света, проникавшего в казарму от лампочки над крыльцом заставы.
Солдат не спешил укладываться, стоял у окна, засунув руки под мышки, смотрел в сторону офицерского домика, где тускло теплилось окно угловой комнаты.
– А капитан свечи жгет, - ни к кому не обращаясь, сказал Шерстнев.
– Пробки перегорели, - бросил кто-то из темноты.
– Нет, - возразил Шерстнев.
– Это так, для уюта... Капитан воображает, будто рядом жена, сынишка в колыбельке сосет морковку. Тихо потрескивают свечи - не вечер, а благодать... Нет, бойцы, не переломит он меня... хотя и боюсь, что взаправду у меня появится тик...
– Да, брат, туго тебе с ним придется.
– И вам, уважаемые бойцы, и вам - тоже. Этот все возьмет от жизни... и печку и свечку... Только я не ангел.
– Заткнись, дай поспать, - зло крикнул Колесников.
– В наряд идти через два часа.
2
За дверью кто-то крался, ступая на цыпочках с половицы на половицу, и они, рассохшиеся, скрипели занудливо, как тупая пила. Суров без труда узнал грузную походку своего старшины и представил себе его в эту минуту усатого, краснолицего от смущения, с выпирающим вперед животом. Потом шаги стихли, и в канцелярию донесся глуховатый бас Холода:
– И чтоб мне тихо було! Дайте отдохнуть капитану. Раньше трех не будить.
Кондрат Степанович напрасно старался - Суров не спал. Истекал первый час ночи, а сна не было ни в одном глазу, хоть ты что делай. Из головы не шла Вера. Память выхватывала то одно, то другое звено из последних недель их супружеской жизни, суматошно разматывая недавнее прошлое со всеми подробностями, и Суров, в темноте жмуря глаза, вспоминал, вспоминал...
Даже когда стало ясно, что Вера не шутит, он еще пробовал ее успокоить, доказывал, что со временем все образуется, она привыкнет к новому месту, найдет себя здесь, и тогда нисколько не пожалеет о переезде с городской заставы сюда, в глухомань, где ближе десяти километров нет даже захудалого магазина.