Черная Ганьча

Рудов Вениамин Семенович

– Ты расстроена, я понимаю. Но пойми и меня, Верочка, надо же когда-нибудь испытать себя, проверить, на что ты способен. Конечно, здесь не город. На прежней заставе и люди были получше, ты знаешь почему показательное подразделение. А тут они все разные, есть среди них трудные, не спорю. Но многое уже изменилось к лучшему. Ведь не станешь этого отрицать. Значит, не напрасно трудились.

– Как романтично!
– съязвила Вера.
– Капитан Суров несет свой тяжелый крест с полным сознанием величия собственного поступка.

– Просто исполняю

свой долг. Как тысячи других.

Она посмотрела на него, приподняв бровь:

– Какой же долг ты исполняешь? Ты приехал сюда строить школу коммунизма. Ты построил ее? Если видишь хоть какие-нибудь росточки, покажи их мне, слепенькой. Я вижу одно: хаос после твоих опытов, разлад между твоими подчиненными и нашу разрушающуюся семью. Да, да, разрушающуюся!

Суров слушал жену, и сердце полнилось горечью и обидой. Но дал ей высказать наболевшее, надеялся образумить ее, и чем больше она горячилась, тем спокойнее старался быть сам.

– Я вижу это новое в незначительных на вид поступках, в отношении к делу, отношении еще не таком, как бы мне хотелось, но все же лучшем, чем раньше. Если прежде я приглядывался к себе и своим подчиненным с неуверенностью в собственных силах, то теперь ясно знаю: все будет так, как нам хочется. Я очень верю в добро - в нем сила человека. Все сбудется, жена, потерпи. Тебе сейчас тяжело. Но кому легко? Мне, Кондрату Степановичу, солдатам?
– Он заметил ее насмешливую, у кого-то заимствованную, не свою улыбку и будто накололся на гвоздь. Но опять же не дал волю чувствам. Знаю, что скажешь.

– Тем лучше. Избавишь от необходимости повторять твой же рассказ. Но позволь спросить: неужели ты не видишь, что ничего не изменилось и ты напрасно тратишь себя? Ведь как встретили в первый день, так и проводят. Скоро забываешь обиды.

Насчет обиды она сказала напрасно. Суров зла не держал, хоть и помнил первую стычку с Шерстневым... В плотной завесе весеннего ливня газик несся вниз с косогора к мостику, где ярился и хлестал поверх настила мутный поток; сдавалось, машину вот-вот подхватит и кинет в овраг, куда с грохотом обрушивалась вода. Но вдруг шофер резко крутнул баранкой, нажал на акселератор, газик взвыл и стремительно развернулся на сто восемьдесят градусов, в момент оказавшись на вспаханной полосе и зарывшись в нее по самые ступицы. Шум вспухшей речушки слился с гулом дождя и воем перегретого двигателя, стоял такой треск, словно черт знает кто брызгал водой на раскаленную сковородку.

Инстинктивно сгорбившись, Суров выскочил на пахоту, под дождь, подпер газик плечом, почувствовал, как его с головы до ног обдало фонтаном холодной грязи, а колеса продолжали вхолостую вертеться с бешеной скоростью. Суров зло сплюнул, вытер лицо и снова плюхнулся на сиденье, приказав заглушить мотор.

– Будем ждать у моря погоды?
– спросил, помолчав.

– До заставы рукой подать. Пускай вытаскивают, - ответил солдат. По всему видать, ему не больно хотелось самому идти за подмогой.

Суров закурил, спрятал сигарету в кулак, с силой захлопнул за собой

дверцу и шагнул в пронизанную дождем темноту. Щелчок дверного замка прозвучал как последняя брань.

Минут пятнадцать, если не больше, он шагал в темноте, оскальзываясь, едва не падая, и, когда подошел к ограждению, перед ним возник часовой в накинутом на голову капюшоне, посветил фонарем, направив луч в лицо Сурову, и тогда лишь спросил, как положено по уставу, кто идет.

– Капитан Суров. Ваш новый начальник заставы.

Часовой промолчал, снял телефонную трубку, соединился с дежурным.

– Муравей, ты?.. Дай-ка мне старшину... Нужно... Это вы, товарищ старшина?.. Шерстнев говорит. Что?.. Виноват, докладывает рядовой Шерстнев. Тут я гражданина одного задержал, говорит, что он - наш новый начальник... Что?.. Алё!.. Алё!..

Их разделял проволочный забор. Суров молчал. Лил дождь. С накидки ручьями стекала вода. Часовой медлил отпирать ворота, притворялся, будто не может совладать с замком.

Но от заставы уже кто-то бежал, тяжело шлепая по лужам и громко пыхтя. А через непродолжительное время перед Суровым выструнился крупный человек в солдатском плаще, вскинул руку под козырек:

– Старшина Холод. На участке без происшествий, товарищ капитан. С приездом.

– С приплытием... Там машина застряла у мостика. Распорядитесь вытащить.

– Счас сделаем, товарищ капитан.

Они в молчании миновали калитку, прошли хозяйственный двор. Показалась застава. И тут Суров, удивленный, остановился: на крыше, светя себе фонарями, лазили два солдата. Свет выхватывал то руки, державшие шифер, то вдавленные в крышу тела.

– Зачем они на ночь глядя разбирают крышу?

– Ремонтирують, товарищ капитан. Разгильдяй один голубей, значится, гонял, ну и продавил шихвер. А сейчас текет понемногу, приходится починять.

Слушать дальнейшие объяснения Суров не стал, поднялся на крыльцо, открыл дверь. Ему навстречу вразвалочку двинулся солдат с повязкой дежурного на рукаве незастегнутого на одну пуговицу мятого мундира.

– Дежурный по заставе рядовой Мурашко.

– Неряшко?
– переспросил Суров, хотя фамилию разобрал.

– Рядовой Мурашко, второго года службы.

– Вы и есть тот самый... что шифер побил?
– глядя на неряшливого солдата, спросил Суров, не скрывая своего недовольства.

– Никак нет. Это Шерстнев, но он не виноват...

– Вы тоже похожи на... Шерстнева. Приведите себя в порядок.

Он не стал смотреть, как покрасневший солдат дрожащими пальцами принялся проталкивать пуговицу во вдруг ставшую узкой петлю мундира, направился в канцелярию и, открыв дверь, будто остолбенел: посреди комнаты, на письменном столе и в углу стояли банные шайки и позванивали от частых ударов дождевой капели.

– М-да... Веничков не хватает, - съехидничал Суров. И не дав Холоду оправдаться, распорядился: - До утра закройте пролом брезентом. А утром, чуть свет, - дождь не дождь - разгильдяю молоток в зубы, пусть сам и чинит...