Черная камея
Шрифт:
Я кивнул. Тетушка Куин на этот раз не была на краю света. Она поехала на какой-то семинар на Барбадос, и я знал, что, как только Папашка позовет, тетушка тут же вернется домой. Мне это было неприятно, не хотелось, чтобы он отрывал ее от дел, но ей не могли не сообщить о том, что случилось.
Папашка смерил меня долгим немигающим взглядом, потом повернулся и вышел. Я испытал что-то вроде потрясения, потому что за все годы, что я прожил с ним в одном доме, он никогда не был со мной так многословен. А еще я заметил, что дед слаб и измотан, что он уже не крепкий, бодрый
Мысль о том, что я заставил его беспокоиться, жестоко ранила сердце.
Я спустился в гостиную, вынул из витрины камеи, которые недавно туда положил, и отнес их к себе в комнату, решив, что завтра при свете дня поднимусь на чердак и верну их на место. Может быть. А может быть, и нет. В конце концов, призрак вообще не упомянул о сундуке.
На меня снова напала дремота, вызвавшая восхитительно греховное ощущение, сознание, что Ревекка где-то рядом.
«Я всегда стремилась только к одному: доставлять удовольствие, Квинн. И тебе я тоже его доставлю. Пришла пора тебе испытать наслаждение – то самое, которого я жаждала всю жизнь. Я всегда хотела быть чьим-то украшением, куколкой, любимой игрушкой».
Когда стало совсем поздно, вошла Большая Рамона, разбудила меня и велела переодеться на ночь. Я подчинился, а когда в длинной фланелевой рубашке вышел из ванной, она взглянула на меня и решительно заявила:
«Ты уже слишком взрослый, чтобы я спала с тобой».
«Неправда, – запротестовал я. – Я не хочу, чтобы призрак вернулся. Не хочу, чтобы повторилось то, что случилось. Если приспичит, то я все сделаю где-нибудь в другом месте. Мне нужно, чтобы ты спала рядом. Ну же, давай помолимся, как всегда».
Мы помолились, потом обнялись и заснули. Я погрузился в крепкий, без видений, сон и прекрасно отдохнул. Разбудил меня утренний свет, проникший в окно.
Было очень рано, я мог бы проспать еще несколько часов, но все же тихо встал, стараясь не разбудить Большую Рамону, надел джинсы, ботинки, прихватил толстые садовые перчатки и охотничий нож, потом заглянул в кухню и взял там большой нож – тот самый, которым Пэтси размахивала перед лицом Папашки, – крадучись вышел из дома и направился к пристани, где была привязана пирога.
Маленькое кладбище, сплошь заросшее сорняком, выглядело уныло при солнечном свете, и где-то в глубине моего сознания шевельнулась мысль, что в прежнее время Папашка никогда не довел бы его до такого состояния, что теперь он совсем не тот: горе нанесло ему непоправимый урон, так что мне самому придется обо всем думать. Нужно расчистить могилы. Нужно заняться хозяйством. А еще я должен позаботиться о Папашке.
Я также чувствовал, что Гоблин где-то рядом, но не показывается, потому что боится.
В ту секунду мне было не до Гоблина, и, думаю, он это тоже знал.
Теперь, когда я вспоминаю прошлое, я уверен, что он все понимал. Когда-то он был главной тайной моей жизни, но теперь перестал ею быть – его место заняла Ревекка, – и потому он держался поодаль, лишенный сил из-за моего безразличия, терзаясь паникой, которой, возможно, заразился от меня. Я вознамерился найти остров Сладкого Дьявола и,
11
Подростком я часто бывал на болоте. Научился стрелять из винтовки, ловить рыбу. Мы с Папашкой уходили довольно далеко от фермы. Но при этом мы всегда придерживались определенной территории, казавшейся нам довольно большой, потому что всякий раз возвращались с большим уловом, да и само болото выглядело очень однообразно: сплошные кипарисы, нисса [14] и дикий дуб, гигантские пальмы и бесконечно длинные высохшие ползучие стебли.
Но сейчас моей единственной целью было выйти за границы этой территории и, выбирая направление, я руководствовался только воспоминанием о дереве, обмотанном ржавой цепью, над которой была вырезана стрела.
14
Нисса водная наряду с болотным кипарисом растет на заболоченных низменностях юго-востока США. В основании высокого (до 38 м) ствола, как у болотного кипариса, развивается конусовидное утолщение, часто полое внутри.
К своему огорчению, нашел я его не сразу. Воздух был влажен и тяжел, но вода стояла высоко, как раз для пироги, так что, достав компас, я определил дальнейшее направление, ориентируясь по острию стрелы.
Если мы с Папашкой когда и заезжали так далеко, то я этого не помнил. Зато помнил о том, как опасно заблудиться на болоте. Впрочем, меня это не очень заботило. Я был уверен, что справлюсь с задачей, и когда вдруг у меня начинала кружиться голова, я, не обращая на это внимания, продолжал вести пирогу вперед.
И снова мне слышались чьи-то голоса, вокруг раздавался шепот, который как будто старался лишить меня покоя, и снова плакала женщина, только на этот раз это была не Вирджиния Ли.
«Ты не можешь так поступить со мной, – всхлипывала женщина. – Не можешь!»
Потом послышался раскатистый гул низких голосов.
«Вырезана в камне навеки!» – произнесла женщина, и после этих слов я потерял нить разговора.
Я мог его слышать, но уже ничего не понимал. Все смешалось в один клубок снов и смутных впечатлений. Я отчаянно старался уловить смысл разговора, запомнить его, но пришлось сосредоточиться на том, чтобы сохранять равновесие в пироге и не выронить шест.
Если бы шест упал в илистую вязкую воду, пришлось бы за ним нырять. Мне как-то довелось погрузиться в болото по пояс, и это было малоприятно. Зеленоватый солнечный свет слепил глаза.
Мне показалось, что я уловил еще несколько слов, но тут сознание окончательно покинуло меня, и уже ничего нельзя было разобрать. Я слышал лишь крики птиц – странные, заунывные вопли.
Тем временем пирога скользила по ряске, и я уверенно вел ее мимо спутанных корней кипарисов. Вдруг справа от меня возникла огромная цветущая глициния – такого ярко-пурпурного, сочного цвета, что я невольно рассмеялся в голос.