Черная книга
Шрифт:
– Ханымэфенди, извините, я кладу трубку. И как пожилой человек, удалившийся от мира, ради вашей любви, которой я никогда не был достоин, прошу ответить мне на вопрос: пожалуйста, скажите, как вы узнали мой телефон? Есть ли у вас какие-нибудь мои адреса? Для меня это крайне важно.
– Если я скажу, ты позволишь мне разок увидеть тебя? Воцарилось молчание.
–Сначала дай свой адрес,-лукаво сказала женщина.-Через столько лет… Я тебе не доверяю.
Галип задумался. На том конце провода он слышал нервное, шумное дыхание женщины, а может, и двух людей, подумал Галип.
– Мой адрес… – начал он, но женщина закричала:
–Нет, нет, не говори! Он тоже слушает. Он тоже здесь. Он заставляет меня говорить. Джеляль, дорогой, не давай своего адреса, он убьет тебя! Ах, ох, ах!
Галип плотнее прижал трубку к уху и услышал странный
– Алло,-сказал Галип, сильно нервничая, – алло! Алло!
– Это я,-ответил наконец мужской голос; это был он, тот самый голос, к которому Галип успел привыкнуть. Он говорил спокойно, хладнокровно, как будто хотел успокоить Галипа и покончить с неприятной темой. – Эмине вчера во всем призналась мне. Я нашел ее и привез домой. Джеляль-эфенди, я ненавижу, презираю тебя, я тебе отомщу! – И как судья, объявляющий результат долго, очень долго длившейся игры, которая никому не доставляла удовольствия, беспристрастным тоном добавил:-Я тебя убью.
Наступило молчание.
– Послушай, – сказал Галип с профессиональным спокойствием, – статья была опубликована по ошибке. Это старая статья.
– Брось, – сказал Мехмед. (Как же его фамилия?)-Я много слышал подобных историй. Я убью тебя не поэтому, хотя за это ты тоже заслуживаешь смерти. Знаешь, за что я убью тебя? – Он задавал вопрос вовсе не для того, чтобы услышать ответ Джеляля (или Галипа): ответ у него был давно готов. Галип молча слушал: – Не за то, что ты предал военный переворот, который должен был превратить в людей этот проклятый народ, и не за то, что ты потом высмеивал храбрых офицеров, принявших участие в патриотическом деле, и других смельчаков, отправленных в ссылку; люди, рискуя жизнью, ввязались в авантюру, на которую ты подбивал их своими статьями; они с уважением и восхищением открывали тебе двери своего дома и доверяли планы переворота, а ты, сидя в кресле, уходил в свои дурацкие фантазии, более того, ты даже умудрился увлечь ими доверившихся тебе скромных патриотов; я убью тебя не за то, что ты обманул мою несчастную жену, которая пребывала в депрессии в те дни, когда мы все были охвачены революционными настроениями; я убью тебя за то, что ты обманул всех нас, всю страну, за то, что ты сумел свои вздорные фантазии, пустые мечтания превратить в милые шутки, трогательные чувства и убедительные слова и заставил поверить им всех нас, весь народ, и прежде всего меня. Это длилось долго, но теперь'у меня открылись глаза. Пусть они откроются и у других. За те дни, когда я колесил по городу, обходил его метр за метром, надеясь напасть на твой след, я понял, что единственное, чего ты заслуживаешь, – это смерти. Потому что надо забыть все, что узнал от тебя наш народ, и все, что узнал я. Ты написал как-то, что первой же весной после похорон писателей мы бросаем их в бесконечный сон бездонного колодца забвения.
–Абсолютно с тобой согласен. Я сказал тебе, что после нескольких последних статей, которые я написал, чтобы избавиться от того, что еще хранила моя изрядно потускневшая память, я бросил заниматься журналистикой. Что ты скажешь о сегодняшней статье?
– Бессовестный ты тип, знаешь ли ты, что такое ответственность, что такое преданность, что такое честность и самоотверженность? Говорят ли тебе что-нибудь эти слова? Или ты умеешь только издеваться над читателями и подавать игривые знаки несчастной обманутой? Знаешь ли ты, что такое братство?
Галип хотел сказать: «Знаю», не для того, чтобы защитить Джеляля, а потому что последний вопрос ему понравился, но Мехмед (или Мухаммед?) на том конце провода энергично оборвал его и обрушил на него поток брани, вкладывая в него всю горечь своей обиды.
– Молчи, довольно! – сказал он, когда ругательства у него иссякли. По наступившей после этого тишине Галип понял, что эти слова он сказал жене, которая все еще плакала в углу комнаты. Он услышал голос
– Ты обманул, ты унизил нас всех, – продолжал Мехмед, снова обращаясь к Дже-лялю. —Я так верил тебе, что согласился с тобой, прочитав напыщенную статью, в которой мне неопровержимо доказывалось, что вся моя жизнь – пример нищеты, серости, глупости, мелочности и примитивности, цепь обманов, кошмарный ад, состоящий из несчастий. Вместо того чтобы понять, как я унижен, я гордился тем, что знаком, встречался с человеком, у которого такие высокие мысли, такое острое перо, я был счастлив, что находился с ним на одном тонущем корабле революции в тот момент, когда он был спущен на воду военным переворотом, в котором мы вместе участвовали. Негодяй, я был так восхищен тобой, что, когда ты показывал мою трусость– причину всей нищеты моей жизни, и не только мою, трусость всего народа, я с горечью пытался понять, почему я привык к трусости, отчего, где я совершил ошибку, тебя же-теперь-то я знаю, что ты гораздо трусливее меня, – я считал образцом смелости. Я поклонялся тебе, по сто раз читал твои ничем не примечательные юношеские воспоминания, статьи, в которых ты распространялся о темных, пропахших пригорелым луком лестницах в старом доме, где ты провел часть детства, перечитывал рассказы о твоих снах, в которых тебе являлись ведьмы, вздор о метафизических опытах, пытаясь понять, есть ли в них чудо, потом мы подолгу обсуждали твои статьи с женой, и я верил, что там есть скрытый смысл, и даже убеждал себя, что нашел его – там, где его не было вовсе.
–Я никогда не стремился иметь таких почитателей, – вставил наконец свою фразу Галип.
–Ложь! Всю жизнь ты охотился за такими, как я. Ты писал им ответы, просил присылать фотографии, изучал их почерки, делал вид, что сообщаешь секреты, подаешь волшебные знаки.
–Все это было для дела революции. Чтобы приблизить день Страшного суда, прихода Махди, час избавления.
–А потом? Когда все лопнуло?
– Но благодаря этому читатели могли хоть во что-то верить.
– Они верили тебе, и ты был в восторге. Слушай, я так преклонялся перед тобой, что, когда читал твою блестящую статью, буквально сходил с ума, у меня капали слезы, я не мог усидеть на месте, ходил по комнате, по улицам и думал о тебе. Я так мечтал о тебе, что ты становился близким мне человеком, я все лучше и лучше понимал тебя. Казалось, будто мы с тобой-одно целое. Нет, я никогда не считал, что это я пишу статьи. Не забывай, я не душевнобольной, я просто твой преданный читатель. Но иногда мне казалось, что в твоих статьях, в изящных фразах, в находках, мыслях каким-то образом есть что-то и от меня. Будто, если бы меня не было, ты не мог бы творить эти чудеса. Пойми меня правильно, я не говорю о мыслях из моей книги, которую я написал, вдохновившись учением хуруфи; ими ты долгие годы беспардонно пользовался, ни разу не спросив разрешения. Я вовсе не говорю об открытиях в последней ее части. Я с таким трудом опубликовал свой труд. Он-твой. Я говорю совсем о другом. Я хочу тебе рассказать об ощущении причастности, понимаешь, я чувствую, что есть и моя доля в твоем успехе. Тебе это понятно?
– Понятно, я даже писал что-то об этом. Дорогой мой читатель и друг, скажи мне, почему за столько лет ты ни разу не связался со мной?
– Ты полагаешь, я не думал об этом? Я боялся. Я боялся, что, встретившись с то-. бой, после того как я со всей искренностью скажу восторженные и лестные слова вроде тех, что говорю тебе сейчас, ни ты, ни я не сумеем больше ни о чем говорить, не найдем темы для разговора.
– Но ты же видишь, так не случилось. Как славно мы болтаем.
– Я убью тебя! Я тебя убью! Из-за тебя я никогда не был самим собой.
– Человек никогда не может быть самим собой.
–Ты часто писал об этом, но не можешь чувствовать это, как я, тебе не дано понять эту истину в той мере, в какой понимаю я. Ты понял, не понимая, то, что назвал «тайной», и, сам не понимая, написал правду. Человек не может открыть эту правду, не будучи самим собой. А если откроет, то он-уже не он. И то и другое не может быть правдой одновременно. Понимаешь весь парадокс ситуации?
– Я одновременно и я сам, и кто-то другой.
– Нет, ты говоришь это без полной уверенности. Поэтому ты и умрешь. Ты сейчас, как в своих статьях, убеждаешь, но сам не веришь; не веришь, но убеждать тебе удается. А когда ты понимаешь, что сумел убедить в том, во что сам не веришь, тебе становится страшно.