Черная книжка
Шрифт:
Я окидываю помещение взглядом — сердце лихорадочно колотится, в животе все скручивается в сотни узлов.
— Теперь я помню, — заявляю я. — И я этого не делал.
Я роняю микрофон, раздается громкое «бум» — на все помещение. Я схожу со сцены.
— Эй!
Направляясь к выходу, оборачиваюсь. В поле зрения появляется круглая физиономия Визневски.
— Тебе здесь не рады. Ты знаешь, что ты сделал, и мы знаем, что ты сделал.
— А я знаю, что сделал
Повернувшись, направляюсь к нему. Он, готовясь к столкновению, поднимает руки. В свои лучшие времена я действовал бы более проворно, но теперь я двигаюсь очень медленно, и, прежде чем я успеваю отбить в сторону руки Виза, он хватает меня за горло. Толкает меня назад и прижимает к столу — так, что моя спина выгибается и глаза поневоле глядят на потолок. Меня охватывает гнев и отчаяние. В баре поднимается шум. Передо мной маячит противное лицо Виза. Пытаюсь высвободиться, и ничего не получается…
«Ба-бах!» Стол, к которому Визневски прижал меня, резко наклоняется — и бокалы летят на пол. Виз отпускает меня и отступает. В течение двух-трех секунд я не могу сообразить, что же произошло. Это было как землетрясение большой силы, но ограниченное рамками маленького стола.
Я вижу Пэтти с бейсбольной битой, которую она, должно быть, взяла за стойкой бара. Она держит биту на плече, но ее локоть выставлен в сторону — так, как будто она готовится нанести удар. Ее губы поджаты, она ведет себя вроде бы спокойно, но глаза сверкают.
— Тебе нравится бороться с людьми, у которых не все в порядке со здоровьем? — говорит она Визу достаточно громко, чтобы слышали все. — Может, попытаешься сразиться с теми, кому не стреляли в голову?
Визневски — тяжело дыша, с красным, как помидор, лицом — сердито смотрит на Пэтти:
— Эй ты, сучка на колесиках, ты и в самом деле хочешь вмешаться в разборки тех, у кого есть пистолет?
Пэтти берет биту уже обеими руками и, держа горизонтально, толкает ею Виза в грудь. Тот защищается и бьет по бите ладонью, не пытаясь схватить, и она, выскользнув из рук Пэтти, падает на пол у наших ног.
Пэтти мгновенно выхватывает пистолет и, расставив для устойчивости ноги, выставляет его вперед — дуло оказывается в дюйме от носа Виза.
— Да, какой толк от биты? — говорит она. Говорит таким голосом, как будто ей на все наплевать и она сейчас запросто может нажать на спусковой крючок.
Обступившие ее посетители бара не знают, как реагировать. Вообще-то они все полицейские, и, хотя большинство из них сейчас не на работе, у многих при себе оружие. Тем не менее практически все отступают на шаг-другой. Лишь некоторые тянутся рукой к поясу — к кобуре с пистолетом. Инцидент может закончиться как угодно. В том числе и очень плохо.
— Черт возьми, что ты делаешь? Успокойся, Пэтти, — бледнеет Визневски, хотя и не очень верит, что Пэтти и в самом деле может выстрелить. Тем не менее ситуация опасная: стоит ей чуть-чуть согнуть указательный палец — и его мозги разлетятся по потолку. Это заставляет его резко сменить тон.
— Мы закончили? — спрашивает она.
— Да, да, черт побери, мы закончили, закончили.
— Тогда извинись
— Я извиняюсь.
Пэтти опускает пистолет:
— Пойдем, — командует она.
Лишь секунду спустя я осознаю, что это адресовано мне. Мы выходим из «Дыры в стене», в которой царит мертвая тишина.
— Что значит «теперь помню»? — спрашивает она, когда мы уже идем по улице.
— А что значит это размахивание пистолетом?
— Я первой задала вопрос.
— Ты сама сказала: никто не сможет доказать, что память ко мне не вернулась, — оправдываюсь я. — Я пытаюсь, черт побери, вернуться к жизни. Я просто решу, что помню тот или иной эпизод, и буду считать, что действительно помню.
— Хорошо, — кивает она. — Даже замечательно. Но это вовсе не означает, что нужно объявлять об этом целой толпе полицейских. Это, по-твоему, разумно?
«Может, и нет, — рассуждаю я, поднимая руку, чтобы подозвать такси. — Может, и не разумно».
66
В окно спальни я наблюдаю за тем, как мужчина и женщина — молодые любовники — медленно бредут домой после разгульной ночи. Дама держит в руках туфли, а кавалер кривляется, напевая фальцетом незатейливую песенку, стараясь петь как можно хуже. На морозном воздухе их смех отлично слышен. Я делаю большой глоток пива, но его вкус кажется мне каким-то горьким, отвратительным. Алкоголь перестал мне нравиться после той перестрелки — точнее, после того, как я вышел из комы. Да и еда тоже начала казаться безвкусной — как будто, пока я пребывал в бессознательном состоянии, нарушилась связь между клетками мозга и вкусовыми рецепторами.
Чтобы вернуться к своему номальному весу, мне необходимо принимать пищу четыре раза в день, но меня едва хватает на три раза. Бывают дни, когда я ем только хлеб, запивая его водой. Возможно, я таким своеобразным способом готовлю себя к тюрьме и к безвкусной пище, которую мне будут накладывать в тарелку каждый день.
Я смотрю на пистолет, лежащий на прикроватном столике. Не стану отрицать, что я подумывал о пистолете в самые тяжелые моменты, когда утрата памяти гнала меня в пропасть, когда хотелось рвать на себе волосы, сдирать кожу и вопить до тех пор, пока не охрипну. В такие минуты я и сам начинал верить, что совершил убийство (ибо все показания свидетельствовали об этом) и проведу всю оставшуюся жизнь в тюремной камере. Я мысленно представлял себе, как засуну ствол пистолета в рот (так глубоко, что меня даже начнет тошнить), как почувствую вкус стали на языке, зажмурюсь покрепче и нажму большим пальцем на курок.
Да, я подумывал о пистолете. Но уж слишком я упрям, чтобы решать свои проблемы таким способом. Мы, ирландцы, не совершаем самоубийств — мы позволяем себе мучиться бесконечно долго.
У меня есть своя версия относительно произошедших событий. Я такого вообще-то не помню, и версия может быть провальной, но она как минимум есть: Кейт застала нас с Эми в постели и в приступе ревности начала стрелять. Поначалу все так и думали, пока не поступили результаты экспертиз и не завершилось расследование.