Черная Луна
Шрифт:
Первый Олтор развел руки, и во тьме распахнулась ослепительно сияющая завеса. Не сказав больше ни слова, олтор шагнул в сияние — и Дуводас остался один. Внезапно он ощутил безмерную усталость и, уснув, проспал до рассвета. Проснувшись, он ощутил себя на диво освеженным. Взобравшись на самую высокую гору, он вынул из холщовой сумки Жемчужину, стараясь при этом не коснуться невзначай перламутровой глади, и бережно уложил ее на вершине, среди камней.
Спуск с горы занял почти весь день, но Дуводасу не терпелось увидеть возвращение Эльдерисы и снова очутиться среди эльдеров. Уже смеркалось, когда он
Пальцы его легко пробежали по струнам… и ночную тишину разорвал нестройный, грубый аккорд. Вначале Дуводас ничуть не обеспокоился и сызнова настроил арфу, а затем опять коснулся струн. И снова в ночи раздался нестройный издевательский скрежет. В панике Дуводас пытался вспомнить первые строки Гимна Творения — но ни единого отклика не нашел в своей душе. Музыка исчезла. Ее больше не было.
Всю ночь он сражался сам с собой, но так и не сумел извлечь из арфы ни единой чистой и ясной ноты. Было так, словно он никогда и не умел играть. Тогда Дуводас попытался вспомнить самые простые мелодии, какие слышал еще ребенком, — колыбельные, плясовые… И не смог припомнить ни одной.
Весь этот долгий день просидел он на скале — и наконец вспомнил то, что много лет назад сказал ему Раналот:
— Многие эльдеры не хотели, чтобы среди нас росло дитя твоей расы. Но тебя нашли зимой, в горах, брошенного и одинокого младенца. Я всегда гадал, способен ли человек стать иным, отречься от насилия, которое лежит в его природе, и зла, которое таится в его душе. Потому я и привез тебя сюда. Ты доказал, что такое возможно, и я горжусь тобой. Торжество силы духа над порывами плоти — то, чего эльдеры достигли много веков назад. Мы обрели драгоценнейший дар — душевную гармонию. Теперь ты тоже познал ее и, быть может, передашь этот дар своей расе.
— Чего я должен опасаться, учитель? — спросил Дуво.
— Гнева и ненависти — ибо они орудия зла. И любви, Дуво. Любовь прекрасна и в то же время таит безмерную опасность. Любовь — это врата, в которые неопознанной может просочиться ненависть.
— Как же это может быть? Разве любовь не величайшее изо всех чувств?
— Истинно так. Однако же любовь делает нас беззащитными перед алчной бездной иных чувств. Вы, люди, страдаете от этой двойственности любви больше, нежели все известные мне расы. Любовь у вас может привести к ревности, зависти, похоти и алчности, мщению и убийству. Это чистейшее чувство несет в себе зародыши разрушения — а опознать их нелегко.
— Ты полагаешь, я должен избегать любви? Раналот сухо рассмеялся.
— Никто не может избежать любви, Дуво. Однако же, полюбив, ты, быть может, обнаружишь, что твоя музыка изменилась. Или вовсе пропала.
— Тогда я никогда не полюблю, — сказал Дуво.
Но он полюбил, и дарот отнял у него любовь, убил ее своим острым копьем.
В отчаянии Дуво уложил арфу в мешок и повесил его на плечо. Затем он спустился с утеса и, оставив Жемчужину покоиться на вершине горы, отправился в долгий путь по пустынным горам.
Много дней
— Что ты так на меня смотришь? — спросил он.
— Твоя душа, молодой человек, охвачена пламенем. Ты, должно быть, сильно страдаешь.
— А ты очень многое видишь, сударь. Скажи, почему ты построил лодку на вершине горы?
— Нет, прежде ты скажи, откуда на твоем лице кровавые полосы.
И тогда, сидя на солнышке рядом со стариком, Дуво рассказал ему о гибели Ширы и о войне с даротами, а под конец — о Жемчужине и о том, как он не сумел вернуть эльдеров. Старик — его звали Броуин — внимательно слушал Дуво, а когда начало смеркаться, увел его в свою хижину, и они поужинали горячей овсянкой и подслащенным молоком.
— Поживи-ка ты пока здесь, мальчик мой, — сказал Броуин. — Отдохни. Подыши свежим горным воздухом — может, и в душе у тебя прояснится.
Дуводасу идти было некуда, и он с радостью принял это приглашение. В хижине Броуина он прожил все лето и осень. Потом, когда начались зимние холода, Броуин простудился, и простуда перешла в воспаление легких. Дуводас ничем не мог ему помочь — он лишился целительского дара.
— Ничего страшного, — заверил его Броуин и, откинувшись на подушку, закрыл глаза. — Я готов к смерти.
— Думаю, что и я тоже, — отозвался Дуводас.
— Чепуха! Ты еще не вернул эльдеров.
— Я не могу их вернуть. Я ведь говорил тебе, что потерял свою магию.
— Так отыщи ее! Неужели не понимаешь? Ничто, происходящее с душой, не может быть необратимо. Когда-то ты был чист, и магия жила в тебе — значит, будет жить и впредь. Я и теперь уже вижу, что цепи огня опали с твоей души. Ты сам знаешь, что тебе надо сделать. Вернись к тому, каким ты был прежде.
— Это невозможно.
— Ба! На свете нет ничего невозможного — особенно когда дело касается человеческой души. Будь это не так — все солдаты были бы плохими людьми, а все священники обладали бы даром исцеления. Знаешь, что придает нам, людям, величие?
— Нет.
— Лучшие из нас просто не умеют сдаваться.
Словно следуя этим словам, Броуин, к своему удивлению, выздоровел и не только пережил зиму, но и дождался весны. Летом, однако, он начал кашлять кровью и худел на глазах. К первому дню осени старик превратился в мешок с костями, и Дуводас понял, что он умирает. В последние дни Броуин частенько бредил. Дуводас уносил его на руках в горы, и старик с высоты любовался далеким озером.
Утром последнего дня, сидя на вершине горы, он ненадолго стал прежним Броуином.
— Я всегда мечтал узнать, сможет ли моя лодка плавать, — признался он.
— Сейчас увидим, — сказал Дуво. Взяв молоток, он сбил стапеля и призвал из глубин земли воду. Вода просочилась сквозь траву, окружила лодку, легко подхватила ее и понеслав низ с горы. Изящное суденышко соскользнуло в долину и наконец вошло в воды озера, неспешно двигаясь к заросшему соснами острову.
— Ах, какой чудесный вид, — прошептал Броуин. Вскоре после этого он умер, и Дуводас похоронил его в тени раскидистого вяза.