Черная моль (сборник)
Шрифт:
— А как там у тебя Привалов?
— Ничего. Работает, — спокойно ответил Захаров.
— Плохо он стал работать, — внушительно заметил Плышевский. — В вожди вышел, зазнался. Трудно тебе с ним, а дальше и еще труднее будет. Я бы, между нами говоря, его уволил, да придраться пока не к чему.
— Да нет, он ничего вроде… — неуверенно произнес Захаров.
— А я тебе говорю: плохо работает. И мы, Герасим Васильевич, давай не ждать, пока совсем плохо станет. Иначе, помяни мое слово, полетят твои премиальные, а за ними и ты сам как бы не
Плышевский говорил уверенным и многозначительным тоном, словно все уже давно решено и совершенно ясно.
Захаров беспокойно заерзал на стуле.
— Сомнительно что-то, Олег Георгиевич, — в замешательстве пробормотал он. — С одной стороны, он, конечно, сильно переменился…
— Вот, вот.
— Но с другой…
— Эх, наивный же ты человек, Герасим Васильевич! — с досадой воскликнул Плышевский. — Сам не замечаешь, так уж мне поверь. Тебе же в первую очередь добра желаю. Я этого Привалова давно раскусил. Нам от него непременно избавиться надо. Ты понимаешь меня? Непременно!
— Как же от него избавишься, Олег Георгиевич? Сами ведь говорите, что придраться не к чему.
— А мы с тобой придираться не будем и увольнять его тоже не будем. Пусть лучше сам заявление об уходе подаст.
— Да он и не думает уходить.
— Ничего, надумает. Мы его, — Плышевский хитро прищурился, — на зарплате… того… прижмем малость.
Захаров окончательно растерялся.
— Это как же?
— Неужто учить мне тебя надо? — усмехнулся Плышевский. — Расценки на работу ему занижай. А работу давай такую, чтобы взвыл. Вот он месяц — другой поскандалит и уйдет. Формально-то придраться ему будет не к чему.
Лицо Захарова покрылось красными пятнами, глаза смотрели испуганно и как-то жалостливо, губы дрожали. Он хотел было что-то сказать, но губы при этом задрожали еще сильнее, и он плотно сжал их, опустив голову.
— Да ты не бойся, — подбодрил его Плышевский. — Если он скандалить начнет, ко мне посылай.
Захаров молчал. Плышевский бросил на него обеспокоенный взгляд и резко спросил:
— Ну, чего молчишь?
— Нельзя так делать, — еле слышно проговорил Захаров, не поднимая головы.
— Можно, — сухо возразил Плышевский и уточнил: — В отдельных случаях можно, если интересы производства требуют.
— Не могу, — чуть не плача, ответил Захаров, — не выдержу я!
— Эх, заячья у тебя душа! «Не могу», «не выдержу»! Тебе же добра желаю.
Никогда еще этот ничтожный человек не вызывал у Плышевского такого презрения и такой ненависти.
А Захаров неожиданно для самого себя успокоился. Он вдруг понял, что есть, оказывается, предел его собственной робости и послушания, перейти за который он попросту не может. Захаров до сих пор даже не подозревал в себе ничего подобного, и это внезапное открытие вызвало у него прилив совершенно несвойственной ему прежде отчаянной решимости.
— Душа у меня, Олег Георгиевич, не заячья, — тихо, но убежденно сказал он. — Просто
Плышевский удивленно поднял брови и испытующе посмотрел на своего главного механика: уж где-где, но здесь он никак не предполагал встретить сопротивление.
— Так вот ты как рассуждать начал, Герасим Васильевич? Не ожидал. А я-то думал, что мы с тобой сработались, понимаем друг друга с полуслова.
— Я тоже так думал, — спокойно ответил Захаров.
И тут Плышевский вдруг почувствовал, что становится опасно вести дальше подобный разговор с этим странным, так неожиданно заупрямившимся человеком.
— Эх, Герасим Васильевич, — огорченно вздохнул он, — на этот раз ты действительно меня не понял. Мне лично Привалов не мешает и мешать, как ты понимаешь, не может. Но показалось мне, что ты с ним намучаешься. Если ошибаюсь, то и слава богу. В таком случае считай, что разговора у нас не было. — И он с подкупающим добродушием прибавил: — А если в чем моя помощь потребуется, помни, я всегда тебе ее окажу.
— Спасибо, Олег Георгиевич, — с достоинством ответил Захаров. — Запомню.
Он ушел из кабинета главного инженера, впервые в жизни убедившись, что не покорностью, не услужливостью, а смелостью и твердостью можно и нужно завоевывать себе место в жизни и уважение людей. Это была первая победа над самим собой, за которой неминуемо теперь должны были последовать новые открытия и новые победы.
Одновременно какое-то незнакомое, теплое чувство возникло у него к Привалову. Так бывает всегда по отношению к тем, кому ты помог, кому сделал добро. И это замечательное качество человеческой души тоже впервые ощутил Захаров.
Плышевский даже не подозревал о столь неожиданных результатах своего разговора. Он проводил главного механика злым взглядом и, когда захлопнулась за ним дверь, поднялся с кресла, потянулся до хруста в костях и принялся нервно расхаживать из угла в угол по кабинету.
У комиссара Силантьева Сергей застал Зотова и Гаранина. Он подсел к Косте и бросил на него короткий вопросительный взгляд, но тот в ответ лишь еле заметно пожал плечами.
С минуту все сидели молча. Наконец Силантьев провел рукой по гладко зачесанным седым волосам, вынул изо рта незажженную трубку и сердито сказал:
— Ну-с, поздравляю. Дело Климашина получает новый, совсем уже неожиданный оборот. В прокуратуру поступило письмо от начальника главка Чарушина. Нешуточная жалоба на нас, дорогие товарищи.
— Похоже, вместо благодарности схватите по взысканию, — проворчал Зотов.
— Очень похоже, — серьезно согласился Силантьев. — Этот начальник главка пишет, что милиция ведет дело грубо и неумело, нервирует и дергает людей, дезорганизует работу, оскорбляет необоснованными подозрениями. Фабрику лихорадит, план под угрозой срыва. Вдобавок изымаются не относящиеся к делу документы, и нельзя свести баланс.
— Откуда он знает, относятся они к делу или нет? — враждебно откликнулся Сергей.