Черная неделя Ивана Петровича
Шрифт:
— Заходи, Ваня, заходи, хорошо, что ты появился.
Иван Петрович скинул плащ и бочком протиснулся в зал как раз в тот момент, когда хлопнула дверь смежной комнаты и из-за нее донеслось недовольное повизгивание Игорька и резкий шепот Анны. По экрану вмиг осиротевшего телевизора бежали какие-то любопытные кадры, одновременно очевидные и невероятные.
— Безобразие какое! — гневно выговорила Софья Сергеевна, протискиваясь вслед за Крабовым. — Сколько раз Анюте твердила — Игорек к полдевятого должен быть в постели, а тут десятый час и никакого порядка.
Она прошла на кухню, зажгла огонь
— Выключай, Ваня, машину и иди сюда, чаек пить будем.
Иван Петрович выключил телевизор, потом по-хозяйски пресек расход электроэнергии в солнцеобразной люстре и неспешно направился на свое традиционное место у кухонного окна, где ему обычно разрешалось выкурить сигаретку под более или менее краткую лекцию по семейной социологии.
— Брак, Ваня, — серьезная штука, — сразу же начала Софья Сергеевна, регулируя газ под чайником. — Я педагогикой занимаюсь больше лет, чем тебе по паспорту значится, и прямо скажу, жизнь прожить — не поле перейти. Человек, нетвердый в семье, никакого счастья иметь не может. И вообще, я честный трудовой путь до конца прошла и отдохнуть хочу. Так почему я вашими делами заниматься должна? Почему мне покоя нет, а?
Иван Петрович глубоко затянулся и смолчал.
— Вот и тебе сказать нечего! — продолжала Софья Сергеевна. — Значит, я права, и вы сами должны свою жизнь выстраивать, верно?
Самое забавное, что ее слова удивительно точно совпадали с ее мыслями. Всякие мелочи типа:
Ох, и задам же я тебе… Чего эта дура с ребенком от него бегает? Уведут его когда-нибудь — будет знать… не стоило принимать во внимание.
— Конечно, верно! — все более воодушевлялась Софья Сергеевна. — А раз верно, то объясни-ка мне, чего ты жену с сыном из дому гоняешь?
— Я не гоняю, — слабо отмахнулся Иван Петрович. — Она сама надумала…
— Э, брось, Ванечка, такого не бывает, — заулыбалась Софья Сергеевна, довольная тем, что зять бог знает который раз вступает с ней в одну и ту же игру по твердым правилам, гарантирующим ей моральный выигрыш.
Она выставила на столик сахарницу и свое знаменитое печенье.
— Знаешь ли ты, Ваня, что ревность — это пережиток? — вдруг спросила Софья Сергеевна. — И с этим пережитком надо всеми силами бороться!
— Что-что? — не понял Крабов.
— Я говорю, устраняй пережитки в своем моральном облике! — напористо повторила теща.
— Хорошо, устраню, — буркнул Иван Петрович.
— Ну и чудесно, — сразу перешла на теплый тон Софья Сергеевна. — А то мне показалось, что на этот раз ты сильно ее обидел. Какие-то подозрения вспыхнули, да? Ну признайся, подозрения?
Как ей объяснить? Сказать про свои новые способности? Получишь порцию ликбеза по философским основам естествознания. Да и нужно ли всем все объяснять? Нужно ли?
— Повздорили малость, — как можно мягче увильнул от ответа Иван Петрович, и ему почему-то живо вспомнился эпизод четвертьвековой давности, когда классный руководитель на протяжении двух часов дотошно выпытывала причину — истинную причину! — по которой он столкнул с парты свою соседку.
— Но объясни мне, — не унималась теща, — объясни мне — что за вздоры в настоящей советской семье? Вздоры, из-за которых жена с маленьким ребенком убегает
— Да нет же…
— Не юли, Ваня, иначе не стала бы она падать в обморок, — твердо сказала теща, всем своим видом показывая, что предварительное следствие окончено. — Только не юли! Я таких, как ты, десятки перевидела, и перевоспитывала их, и из них настоящие люди выходили. Раз ты умалчиваешь о причине ссоры, значит, ты виноват. А раз виноват — должен попросить у Анюты прощения. Не будешь больше?
— Не буду, — вздохнул Иван Петрович.
И Софья Сергеевна стала разливать чай. Вскоре пришла Аннушка в домашнем халате, с распущенными, лохмато торчащими волосами и сильно заплаканными глазами. Они порядочно еще посидели, отдали должное кулинарным и педагогическим талантам Софьи Сергеевны, упаковали Игорька и на такси отправились домой.
Как и предполагал Иван Петрович, выкуп оказался велик, даже больше, чем он мог рассчитывать. Прощения у Аннушки он, конечно, попросил, но это мелочи. Главное — он вынужден был окончательно согласиться на съезд, ибо Софья Сергеевна убедилась, что только личное ее присутствие в семье Крабовых обеспечит моральное процветание этой семьи. Впрочем, к такому давно назревшему решению Иван Петрович отнесся до странного равнодушно.
Дома Аннушка, как-то жалобно вздыхая, все терлась вокруг Ивана Петровича. В конце концов, он и вправду пожалел ее. Уснули они около часа ночи, усталые и умиротворенные, отбросив прошлое в той степени, в какой это было необходимо в ночь на очередной осенний четверг, полноценную семейную ночь без незваных и, видимо, лишних снов.
Новый трудовой день начался для Ивана Петровича составлением обширной сводной справки и параллельными размышлениями о снах, от которых он, вроде бы, насовсем избавился.
Сны были редкостью в его жизни, приходили раз-другой в год, не более, и напоминали они лишь случайные обрывки серой киноленты дневных впечатлений. Поэтому естественно, что первая же ночь без цветной широкоформатной и полнометражной фантасмагории крайне обрадовала Ивана Петровича, и он даже уловил в ней обнадеживающие признаки общего выздоровления.
«Если бы отделаться еще и от телепатии, — думал он, — и позабыть о неприятностях, связанных с ней, все пошло бы по-старому, то есть нормально. Жаль, конечно, цирка, но не превращать же всю свою жизнь в сплошной цирк».
Но вот забыть было трудно. Взгляд Ивана Петровича на окружающий мир как-то неуловимо изменился. Одно дело догадываться о не слишком красивых мыслях ближнего, другое — подсматривать в эти мысли, как в чужие исповедальные письма, оставаться один на один со своим нелепым отражением в кривом зеркале чьих-то извилин.
Забыть было трудно. Разумеется, жаль Аннушку, но с другой стороны сцены! Спонтанно, без всякого к тому побуждения всплывали такие сцены, от которых у Ивана Петровича дух захватывало, и делалось ему пусто во всех отношениях. И опять-таки — размолвка с братом! Ну, не хотел же Иван Петрович его обидеть, в мыслях такого не держал. Однако Федя обиделся, и, должно быть, надолго, и самое забавное, что его коллеги уверены в злонамеренности выступления ближайшего родственника.