Черная Пасть

Карпов Павел

– Не верится в колдовство, но интересно,- таинственным шепотом, не сводя детски востороженных глаз с Виктора Степановича, вымолвила Нина.
– А еще что известно?

– И с амулетами и с самим растением связывались невероятные легенды о кладах, пророческих гаданьях. Есть даже предание, что мандрагора любит расти... под виселицами, у ног повешенных, и потому ее корни так похожи на человечков, - Виктор Степанович присел на скамью, а остальные стояли неподвижно, слушая, затаив дыхание.
– Герои шекспировской драмы, кажется, "Юлий Цезарь", клялись мандрагорой, а наш чародей Чайковский посвятил ей чудесную музыку!
– рассказчик спустился из высоких эмпирей в тесную прокуренную комнатку и взглянул на ее хозяйку.
– Странно, что за этой фанерной дверцей мне послышалась мифическая и земная мандрагора... От нее можно всякого ожидать.

– Вы не ослышались, Виктор Степанович, я упомянула о ней.

– Магическое есть в

этом слове! Мне тоже сейчас подумалось, что я как бы одновременно должен писать о туркменской мандрагоре Сумбара и о Черной пасти - Кара-Богазе. Два дива нашего солнечного края.

– В одном подвале об этом будет?
– простодушно спросил Мамраз, зная, что "подвал" в газете - это своего рода алтарь или туркменский тор - почетнейшее место в кибитке.

– Трудно про это написать в одном очерке, - заметил Пральников.
– Про чудеса наши надо рассказать поинтересней и что особенно важно - как можно достоверней. Очеркисты нашей газеты решили к 100-летию со дня рождения Владимира Ильича Ленина пройти по писательским тропам тридцатых богатырских лет. С огромной высоты наших дней - далеко видно назад и вперед... Видны и люди, дела и памятные тропы... А тропы эти не заросли плевелом, не покрылись повитель-травою. Свой вечнозеленый след оставили на этих скрижалях первых пятилеток бахари и баяны советской литературы, не гости, а труженики туркменской земли Владимир Луговской, Всеволод Иванов, Николай Тихонов, Леонид Леонов, Юрий Олеша! Они шли не по древним караванным тропам, а прокладывали новые; и знали они, что тропа выведет на дорогу, а дорога неминуемо приведет к народу. Даровитых писателей влекла сюда не только редкостная суровая и многоликая экзотика Туркмении. Они стремились к "работникам воды и границ", к покорителям пустыни и истребителям смертоносных саранчуков; шли они к чекистам дождевой ямы Ширам-Кую и кудесникам фисташковых рощ Бадхыза. К добытчикам кладов Кара-Богаза, к героям и мученикам змеиного острова Кара-Ада. А в тяжкую военную годину такие труженики литературы, как волшебник слова Юрий Олеша, нашли на туркменской земле отцовский кров, ласку и вдохновение.
– Виктор Степанович не боялся утомить слушателей, он видел их интерес и ему льстило это внимание, которое было творческой потребностью. Он собирался писать обо всем этом и думал не только выверить истинность и прочность своих замыслов, но и хотел многое почерпнуть из общения с этими старателями Кара-Богаза, получить нужный творческий заряд и жизненную основу для своего достоверного и правдивого повествования. Он, возможно, и не затеял бы этого разговора, не будь твердо убежден, что между событиями и людьми огненных тридцатых годов существует прямая и кровная связь с нынешними буднями, с этими вот беспокойными, драчливыми, ищущими проходчиками неподатливой каспийской целины. На "писательских тропах" выискивал Виктор Пральников для очерков не простое совпадение, схожесть положений, черт, экзотических и стилевых повторностей, а глубинные процессы созвучия в пафосе трудовых свершений, кровную преемственность, воплощение в жизнь светлых ленинских идей. Он не представлял пока себе новую книгу в отчетливой форме, но чем больше был с людьми, чем ближе сходился с ними, тем отчетливее прояснялось главное. Был нужным и этот, как бы случайный разговор. Виктор Пральников после долгого раздумья продолжал:

– Задумано многое оживить из виденного и пережитого. Искренне хочется рассказать и о самих могиканах, с которыми посчастливилось побыть, хоть и немного, но близко, услышать от них неповторимое, подивиться их любви и тяге к людям... С годами все понятней делается истина: то, что можешь сделать сейчас ты, никому другому в целом мире никогда не удастся. В этом заключен большой смысл и огромная мера нашей личной ответственности за дела и за время. Мы обязаны своим трудом многое сохранить в памяти людской, - прислушиваясь к утренним, пока еще неясным шумам за окном, Виктор Степанович не упускал из вида внимание друзей.
– Во время войны я работал в пограничной газете в Ашхабаде. Тогда и познакомился с этим человеком, удивительно пристально нацеленным во что-то свое, с тонким, беспощадным и в то же время добрым видением мира. Чудаковатым и мудрым казался он, Олеша... Юрий Карлович-ага. Так назвал он себя в письме к туркменским друзьям-писателям. Письмо это до сих пор у меня хранится. Юрий Олеша тоже проложил свою тропу на земле туркменской.

– Был ли Олеша таким же подвижником, как Луговской и Тихонов, которые Туркмению на весь свет прославили?
– спросил Сергей Брагин.

– А с какой меркой тут подходить! Сразу и не скажешь,- Пральников взглянул на Сергея и добавил: - Доведется, почитаю тебе свои записи. И письмо Юрия Карловича-ага покажу Оно многое объяснит. Это, в своем роде, письмо-исповедь. И нигде оно пока не печаталось.

– Хотелось бы почитать и записки ваши, и письмо необыкновенное!
– сказал Сергей.
– Не думайте, Виктор Степанович,

что мы живы солью единой!

– Почитайте вот... Обещаю и то показать. Мамраз слушал молча, с интересом, но вдруг выступил как истинный дружинник, решительно и во всеоружии:

– Я бдительно оберегал ваш рассказ. Очень занятно про других говорите, но лучше бы свои творения показали. Есть же у вас книжки в переплете!

Прикрыв ладонью уставшие глаза, Виктор Степанович ответил:

– В жесткий переплет, кажется, сам я попал с вашей печью "кипящего слоя". Чувствую, что погружаюсь в самый что ни на есть кипяток.

Дружелюбный голос и взгляд Нины заметно ободрили гостя.

– Страдать в топке Люцифера вместе будем, Виктор Степанович!
– сказала Нина.
– Посмотрим - кому в ней сгореть придется?

Втихомолку посматривали на часы. Но и тут откровеннее всех оказался Мамраз:

– Если утро вечера мудренее, то пора завтракать! И как шельмец угадал общее желание, словно в воду глядел! Все проголодались. Сначала хотели ехать в поселок, что находится на том берегу озера, в столовую, но Нина отговорила. Она сбегала к девушкам в лабораторию и, вернувшись, вызвалась угостить яичницей.

– Будет и десерт: кому кок-чай с сушеными дынями, а кому - газировка со льдом!

Все были согласны на импровизированную яичницу с помидорами из долины Сумбара. Они вызревали на одной земле с волшебной мандрагорой. Это обстоятельство не преминула подчеркнуть Нина, сказав, что дивные помидоры и хурму лаборантка Гуля привезла из Кара-Кала.

– Не хотите ли вы' доказать, Нина Алексеевна, что и помидоры столь же чудодейственны, что в них тот же элексир бодрости и любви, как в мандрагоре?
– поинтересовался Виктор Степанович, протирая платком свою высокую залысину, уходящую вверх двумя протоками, и оставляя на лбу узкий мысок пепельно-серых волос.

Опять угловато и шершаво встрял в разговор Мамраз:

– Стряпуха она исправная. С печью справляется. Но жалость берет, когда смотришь на ее командиров...

На смуглом, почти черном лице Мамраза белозубая, здоровая и откровенная улыбка была неотразимо привлекательной, и Сергей сразу же перехватил теплый взгляд Нины, ревниво отметив про себя, что улыбка охочего до женщин батыра ей нравится, и она открыто любуется им. К постыдной ревности, - этот порок Сергей давно обнаружил в себе, и мучился от него, - к обостренной подозрительности влюбленного примешивалось чувство служебного долга... Память услужливо подбросила какие-то давние намеки Анны Петровны и жены Мамраза - Куляш. Ах, Сереженька, не слишком ли ты многое стал замечать, не закружилась ли и вправду, как говорят Игорь с Ниной, твоя многодумная головушка? Что же ты перестал есть, не глядишь на "глазунью", заришься на блестящие чары шаловливого батыра? И зачем эти подчеркнуто презрительные взгляды в сторону Нины? Пожалей, не расстраивай почтенную компанию, не порть этот простенький, но такой вкусный завтрак. Уплетай за обе щеки душистую "глазунью" из привезенных тобой же яиц каспийских чаек... Ешь или отпей, Сережа, газировки с плавающим хрустальным ледком!.. "Черт те что получается, - мутились мысли у Сергея, как будто действительно в этих сумбарских помидорках таится какая-то искринка, схваченная от мандрагоры!.. Лицо горит, трудно дышать, и она, Нина, это видит. Нарочно его дразнит, открыто любуется похотливым оскалом Мам-раза... как тогда, танцуя, она висла и налегала на Метанова... Изводит. Манерничает. Но зачем бедовая Нинка строит из себя многоопытную львицу? Вон и Виктор Пральников, кажись, все заметил, сказать что-то хочет. Конечно, речь пойдет обо мне! Жевать надо хлеб и копченку, а может, нарочно поперхнуться и выскочить за дверь?.."

– Да-а!
– проговорил Виктор Степанович, широко улыбнувшись.
– Не помидоры, а райский ранет! Есть в них этакое снадобие!... Королевское блюдо.

– А глазунья?
– подхватил Мамраз.
– Блеск!

– Э, что это за глазунья, Мамраз!
– игриво и величаво возмутилась Нина.
– Не понимаешь тонкостей кулинарии.

Обиду, хотя и шутливую, Мамраз не простил.

– Про тебя говорю, Нина Алексеевна. Глаза у тебя играют!

– Я - глазунья!
– засмеялась Нина.
– Оригинально, хотя можно бы и обидеться.

Завтрак был всеми уважен, и Виктор Пральников, кажется, даже не заметил, что "королевское блюдо" состряпано из пятнистых чаячьих яиц, собранных на островках Кара-Богаза. Сергей насобирал их из гнезд морских мартынов в свою последнюю поездку на Бар, в штаб экспедиции, к Ковус-ага. Очень кстати в конце завтрака Сергей вспомнил про старика. Когда все вышли на ветерок и лаборантка Гуля прибрала в комнате, Сергей позвонил в контору комбината Он предупредил Метанова и вернувшегося из Ашхабада директора Чары Акмурадова, что весь день пробудет на печной установке и на рапозаборе. Когда Сергей говорил с Чары Акмурадовым, то встревоженный чем-то директор хотя и жаждал сейчас же его повидать, но решение Брагина самому разобраться во всем у печки и на аварийных скважинах одобрил.