Черная радуга
Шрифт:
На его лоб легла прохладная твердая ладонь.
Он широко открыл глаза.
Перед ним стояла Лена в белом халате. Она ничуть не изменилась. Та же летящая тоненькая фигурка, смелые блестящие глаза и детские припухшие губы. В профиль она напоминала Нефертити, анфас — Кузнечика. Того кузнечика, что малюют в мультфильмах, — наивного и трогательного. Что ему нравилось: она всегда улыбалась. И все воспринимала с юмором, даже свои беды.
Но теперь на ее лице отражались печаль и сострадание. Он рванулся, забыв про «систему», но удавка отбросила его назад.
— Лена?!
Она молчала, все так же внимательно, изучающе глядя на него. Он заговорил расслабленно, чуть не плача:
— Я искал… по всему белу свету тебя искал…
Она присела рядом. Наверное, там стояла табуретка, но он ее не видел.
— А я удирала, — на губах ее появилась знакомая улыбка, которую он так любил. — Все боялась, что ты меня настигнешь и я тебя прощу.
Мост Поцелуев… Она, конечно, не забыла.
— Но ты простила?
— Вот до чего ты себя довел, — не отвечая, заговорила она чуть насмешливо. — Если бы тебя сейчас побрить, постричь, умыть, а то испугаться можно.
— Ты не видела меня в понедельник утром, — в тон ей ответил Матвей. — Но все это из поучений мордоворота. Ты по его заданию работаешь, что ли?
— А ведь я тебе говорила… тогда, на мосту. Теперь ты мои мотивы понимаешь?
— Думаешь, сейчас крикну: «Это все ты виновата!» Нет, я про графу «самокритическое отношение» помню. Сам, сам во всем виноват. Родители у меня алкоголики, в детстве я с чердака упал на темечко — травма головного мозга тоже усугубляет тягу к сиводралу…
Не отвечая, Лена профессиональным жестом взяла его за руку и начала считать пульс.
— Скажи: кризис миновал, — попросил он.
— Кризис миновал! — громко сказала она, и оба рассмеялись.
— Ты правда здесь на службе?
— Меня вызвали, — уклончиво сказала она.
— Вызвал? Кто? Из клуба… глухие охотоведы пронюхали. Как зацепили?
— Ты так часто в бреду повторял мой адрес, что они подумали: мать. И дали телеграмму. Вот я и приехала.
«Брехня все это! — хотелось крикнуть ему. — Я не бредил, я все время начеку».
— Если это правда, — сказал он. — Если это правда…
— Я никогда не обманывала.
— Знаю. Потому и мотался за тобой. Но если это правда, достань какую-нибудь робу и повесь там, на вешалке. Робы в каптерках. Сейчас который?
— Три часа ночи.
Три! Он это чувствовал.
— Значит, через час жди меня у трапа. Я буду нести трубу.
— Но… но… — она изумленно скользнула взглядом по узлам, оплетавшим его, как кранец. — Как же ты?
— Не беспокойся. Придет один друг. Поможет. Мордовороты где — справа или слева?
— Санитары-то? Один меня встретил, сонный… проводил сюда и пошел куда-то по коридору, — она слабо махнула рукой.
— Так я и знал, — он удовлетворенно откинулся назад. Петлю, гады, все-таки туговато подвели. — Иди, если не спит, займи его разговором, потом поищи робу и повесь на вешалке. В четыре я понесу трубу.
Она послушно пошла к двери. У порога обернулась:
— А труба зачем?
— Для отвода глаз… вахтенного. Если удастся, достань брезентовые рукавицы.
Тихо прикрылась
Вот и нашел он ее… нашел. Наконец.
Правда, свидание состоялось не так, как он рисовал много раз в своем воображении. Он — загорелый, обветренный, в морской парадной форме и с букетом цветов подходит к ней; она в светлом воздушном платье, а может быть, в белых джинсах, которые так ей шли. Они долго смотрят друг другу в глаза. Потом камера переходит на их ноги: она поднимается на цыпочки…
Каким же она увидела его теперь?
Он взглянул на себя со стороны и мучительно содрогнулся. Видок — и душок… душок из канализации, мигом въедается в тело. Но ничего, уже сегодня он предстанет перед ней другим.
Но не сейчас.
Он точно рассчитал время. Минуты три-пять на поиски мордоворота, две минуты на доклад ему, а потом они прибегут сюда, чтобы дежурить всю ночь и не дать ему уйти.
А его уже не будет.
Они вязали его по одной из привычных схем, досконально изученных Академиком. Привычка. Вот где их ахиллесова пята: закоснелость, консерватизм, привычный бег по кругу…
Руки были связаны скользящими узлами на равном расстоянии друг от друга. Он давно ослабил их, и теперь обе ладони скользнули к краям койки, нащупали толстые узлы внизу. Они распускались легко. Один, второй опали. Осторожно вывел шприц из вены и зажал ее тампоном, который фиксировал иглу. Одна минута, за это время кровь закупоривает прокол сгустком. Так и есть, теперь руки свободны.
Он закинул их за голову и принялся освобождать удавку. С ней особой возни не было. Оставались ноги. Их притянули полотенцами к перекладинам, которые находились далеко внизу. Для того чтобы достать узлы, нужно сесть и спустить ноги вниз. С удавкой это сделать невозможно. Но теперь… Узлы ослабились.
Он встал и прислушался. В глазах заблистало, потом пелена стала рассеиваться. Еще не бегут, все тихо. Прошлепал босыми ногами к двери. В углу стояли тапочки. Он надел их, осмотрел себя: рубашка, трусы, тапочки. Небогато для прогулок по улице в тихую зимнюю ночь. Но сойдет. Вышел из двери и, не оглядываясь, пошел влево по коридору. Никто не окликал, тускло горели лампы ночного освещения. Вот и знакомый выход, сюда алкоголики выходят покурить даже ночью, поэтому дверь закрыта только изнутри на крючок. Он откинул крюк, вышел и пошатнулся, — но не от свежего морозного воздуха. В сознании разом все сместилось!
Он находился не на трехдечном дизель-электроходе, а в нарко на улице Мира. Не успели переправить? Отложили на утро? Значит, он их опередил.
Теперь нужно взять скорость и не давать им форы. Снег под тапочками поскрипывал, но холода не чувствовалось. Быстро дойдя до угла, завернул и рванул к парадному подъезду. Такой наглости они не ожидают. Кинутся ловить его прежде всего по задворкам, а не на центральной улице. Правда, на центральной улице сейчас его вид в трусах и тапочках шагающего по снегу мог бы вызвать удивление. Но не у кого. Улица совершенно безлюдна, по трассе не идут машины. Он в темпе пересек ее и пырнул между большими многоэтажными домами. Все. Теперь они побегают.