Чёрная сова
Шрифт:
И здесь он узрел то, чего не видел, когда окапывал снегом чум. Замёрзшая речка всё-таки продолжала бежать, и на снегу образовался ледяной язык, которого раньше не было. Вода текла полузамороженной, как течёт густой цементный раствор, и пропитывала, сковывала нанесённый снег, превращала его в бетон, и потому лёд не блестел в свете фонаря, но держал человека. Этот язык выкатывался из нагромождения ледяных надолбов и статуй, которые тянулись между деревьев в гору и исчезали у обрыва, в «пасти кашалота». Ещё в первый раз, когда Терехов искал
Андрей встал на язык и осторожно прошёл по нему до основного русла речки. Незримая вода продолжала сочиться и превращаться в молочно-белый лёд, иногда подошвы прилипали к фантастическим натёчным формам, в которые превратились камни и стволы поваленных деревьев. Там, где капало, образовались столбы и головастые статуи, напоминающие белых сов и людей. Проглядывали даже лица, в том числе суровых бородачей в шапках. На одном таком сталактите Терехов и засёк первый след спутницы ко льду было приморожено несколько волосков оленьей шерсти, явно оставленных долганским нарядом. Не олени же здесь проходили!
Он не успел подняться до обрыва, когда уловил в «пасти кашалота» некое движение — в свете фонарика будто промелькнула тень. Пытаясь разглядеть её, Терехов забыл об осторожности, поскользнулся и рухнул между ледяных надолбов. Из носа тотчас же потекла кровь. Унимая её снегом, он продолжал светить в «пасть», однако тени от сосулек — «зубов кашалота» — оставались неподвижными.
И всё равно он добрался до «пасти», просунул голову в ледяную решётку и включил фонарик. Алефтину он не увидел — услышал голос:
— Уходи отсюда!
Услышал и обрадовался, хотя сказано это было жёстко и недружелюбно. Причём голос доносился откуда-то снизу, будто из чрева кашалота. Терехов нашёл место, протиснулся между белых сосулек и чуть не рухнул вниз: под ногами оказалась каменная яма, выбитая когда-то водопадом на склоне обрыва. Её наполовину затянуло льдом, и всё равно оставалось значительное пространство, где можно было легко спрятаться. Спутница сидела на дне, словно на троне, и внешне выглядела целой и невредимой — по крайней мере, без бинтов на голове, руках и ногах.
— Ты что, оглох? — спросила она грубо и чужим голосом. — И выключи свет!
Андрей погасил фонарик и уцепился за сосульку, чтобы не сползти вниз. Он не язвил и не хотел сарказма, напротив, обрадовался, что отыскал Алефтину, по крайней мере, живой.
— Это твой портал? — спросил он и сам услышал издевательский тон.
— Да, это мой портал! — тут же словно по зубам получил. — Иди отсюда! И не смей больше приходить!
Он не стал задавать занудных вопросов.
— Сама идти можешь?
— Могу!
— Вылазь, пошли!
— Я никуда не пойду! Уходи.
Терехов
— Тогда объясни, что ты тут делаешь?
Она тоже где-то нахваталась ядовитости, которую изрыгала, когда хотела.
— Если это портал, то жду депортации!
И этот её ответ даже обрадовал, по крайней мере, он говорил о её трезвом уме и здравой памяти.
— Сейчас я тебя сам депортирую.
Он попытался нащупать ногой опору и спуститься, но внизу оказалась пустота.
— Не смей! — прошипела она змеёй. — И не прикасайся ко мне!
— Ты обещала повиноваться!
— Ничего я не обещала! Исчезни с моих глаз!
— Думаешь, я тебя оставлю здесь тихо умирать? — Терехов всё-таки нащупал уступчик, поставил ногу. — Не дождёшься!
И получил чем-то по ноге, похоже, камнем.
— Не смей трогать меня!
— Ты же истечёшь кровью, дура!
— Какое тебе дело?
Когда Андрей упал и расшиб нос, пришла мысль, что Алефтина могла так же упасть и напороться на сосульку: они торчали в русле речки повсюду — коварные, полу-занесённые снегом и острые, как винтовочный штык. Можно запросто просадить даже оленью шкуру.
— Где у тебя рана?
— У меня нет ран, иди!
— А зачем ты выгребла из рюкзака весь перевязочный материал?
Пожалуй, минуту из темноты не доносилось ни звука. Это притом, что она только что отлаивалась на каждое слово, как задиристая собака.
— Терехов, — вдруг послышался какой-то бабский вздох и насмешка. — Ты иногда бываешь такой тупой! До невозможности.
Он почуял, что попал в точку и надавил:
— Объясни, зачем тебе бинты, и я уйду. Если посчитаю нужным.
Алефтина усмехнулась злобно, с гортанным звуком.
— Да месячные у меня начались! Ты знаешь хоть, что это? Или первый раз слышишь?
— Месячные? — и в самом деле туповато переспросил он.
— Вот представь себе! Они самые! И льёт, как из ведра.
— Ну и что? Нельзя их пересидеть в чуме?
— Нельзя! — отрезала она. — Ничего нельзя! Пошёл вон!
— А что ты на меня орёшь? — возмутился Терехов. — И бросаешься, как...
— Как кто?
— Как затравленная собака! Подумаешь, месячные... Это же у вас в порядке вещей.
— Это у вас там в порядке! — огрызнулась она, но уже без прежнего азарта. — А у меня нет.
Он опять начал тупить, и происходило это по причине какого-то трепетного и неосознанного прилива радости.
— Почему у тебя — нет?
— Ты остолоп, Терехов! Я дала обет безбрачия!
— Обет обетом, а природу не обманешь, — сказал он, наконец, что-то умное, но и тут не попал в яблочко.
— У меня шесть лет ничего не было! — теперь уже с отчаянием произнесла Алефтина. — Весь срок обета! Я уже забыла, как это происходит. А тут заболела грудь... Подумала, что о лёд ударилась... Потом пошло раздражение, нервы, страсти! И — на тебе!