Черная стая

Сословская Ольга Игоревна

Клара и Ганс приехали на неделю позже, чем ожидалось. Войцех поехал встречать дилижанс в наемном ландо, чтобы отвезти друзей в отель, и попросил кучера помочь ему вынести друга из экипажа. К немалому удивлению и еще большему восторгу Шемета, Ганс чуть ли не спрыгнул с подножки, и галантно протянул руку смущенно улыбающейся своей неповоротливости Кларе.

– - Я же сам видел!
– - Войцех протер глаза, покачал головой.
– - Ну-ка, пройдись.

– - В мазурке мне тебя не переплясать, -- усмехнулся Ганс, -- но для вальса сгожусь. Вот только Клерхен дождусь, ей

еще месяц с лишком танцевать не придется.

– - И кто же сотворил такое чудо?
– - Войцех старался, чтобы вопрос прозвучал небрежно и беззаботно, но тревога охватила его при воспоминании о черной карете.

– - Мистер Джеймс Поттс из Чесли, -- Ганс похлопал себя по ноге, и дерево отозвалось мягким стуком, -- колено сгибается, лодыжка тоже. Я уже почти освоился. Меня лорд Аксбридж надоумил, мы в Брюсселе познакомились, когда к доктору на перевязку ходили. У него такая же.

– - Есть чем гордиться!
– - фыркнула Клерхен и горестно возвела глаза к небу.
– - Мой муж -- сноб.

– - Конечно, есть, -- едва сдерживая смех, ответил Ганс, -- пусть Аксбридж гордится, что у него такая нога, как у твоего мужа. Больше ему гордиться нечем, такой жены у него нет.

– - Еще и льстец, -- Клара потрепала Ганса по щеке, -- но уж какой есть, теперь никуда не денешься, герр Эрлих-Леттов. И о танцах даже не думай, пока снова в седло не сядешь.

– - Так точно!
– - Ганс щелкнул каблуками и направился к ландо.

Дни полетели быстрее, солнце припекло жарче, парижане побогаче разъехались из города, но Войцеха не донимали ни жара, ни уличная толчея, ни тяжелые запахи придорожных канав. По утрам он с головой уходил в работу, днем предавался веселью, а по ночам просто был счастлив.

Линуся расцветала с каждым днем, хорошея на глазах, и Войцех всякий раз удивлялся, что это вообще возможно, ему казалось, что дальше уж некуда, что любить крепче и жарче нельзя, что сердце переполнено до краев. Но каждый взгляд, каждый поцелуй убеждал его в обратном, все новые радости открывались ему, и он щедро делился ими с Линусей, воздававшей ему сполна.

– - О чем задумался?
– - спросила Линуся, целуя его в покрытый испариной лоб.

– - Дни считаю, -- заговорщически улыбнулся Войцех, -- семь. Через семь дней мне больше не придется об этом думать.

– - О чем?

– - О последствиях, -- вздохнул Войцех.

– - Но ты же не хотел...

– - К черту!
– - Войцех сгреб ее в охапку и жарко зашептал в самое ухо, -- не хотел, а теперь хочу. Только бы до свадьбы дотерпеть, а там...

– - Сына хочешь?
– - Линуся зарделась, опустила глаза. Говорить о самом сокровенном она все еще иногда стыдилась.

– - Сына. И дочку. И...

Войцех задумался.

– - Нет, хватит, наверное. Ну, разве что случайно, значит, так тому и быть.

– - Но это же опять придется терпеть, -- Линуся запустила пальцы ему в волосы, и Войцех сладко потянулся от любимой ласки, -- всю жизнь.

– - Что-нибудь придумаем, -- улыбнулся Войцех, -- иди ко мне, родная, и поцелуй меня.

Тонкий

луч месяца пробился сквозь неплотно задернутые шторы, зашарил по комнате, скользнул по векам. Зверь потянулся с тихим рычанием, приоткрыл глаза, отмахиваясь от надоедливого гостя. Луч не унимался, серебристыми искрами вспыхивал на сомкнутых ресницах, дразнил и тревожил. Зверь заворчал, принюхался, выглядывая из берлоги, из темных глубин, где он спал, вдоволь наглотавшись крови, почти месяц.

Голод еще не жег нестерпимым огнем, не выворачивал внутренности наизнанку, но тихо скребся мягкой лапой, напоминая о себе. Напоминая о горячих фонтанах, заливавших лицо и руки, запекавшихся коркой на губах, о запахе железа и соли, о мягкой податливой плоти под железным когтем в хрупкой человеческой руке.

Женщина спала, голова ее откинулась влево, чуть влажные черные завитки оттенили натянувшуюся на шее кожу, синюю жилку, бьющуюся чуть ниже маленького порозовевшего уха, в ямочке под ключицей в лунном свете жемчужиной блеснула капелька пота.

Зверь глухо зарычал, голод наполнил пасть горячей слюной, побежавшей из уголка человечьего рта, капля упала на плечо, обнаженное сбившейся сорочкой. Женщина не проснулась, лишь улыбка озарила ее спокойное, счастливое лицо. Запах ее крови зверь чуял даже сквозь кожу.

Рычание стало громче, из-под вздернувшихся губ блеснули ослепительно белые зубы. Голод и ярость заслонили собой весь мир, и месяц неистово заплясал в черном июльском небе.

Крылья

Медленно, очень медленно Войцех дотянулся до рейтуз, завалившихся между креслом и стеной, едва осмеливаясь дышать, нашарил под кроватью сапоги и, неся их в руках, на цыпочках выбрался в кухню, откуда дверь вела на черную лестницу. Доломан остался в прихожей, где на сундуке, покрытом периной, спала Маришка, и за ним он пойти не решился. Одевался он уже на лестнице, торопливо натягивая рейтузы дрожащими руками.

Домой Шемет пробирался короткими рывками, от дома к дому, от тени к тени, прислушиваясь к колотушкам ночных сторожей и торопливым шагам загулявших прохожих. Нижняя рубаха, небрежно заправленная в рейтузы, белела в ночи, как флаг сдающегося в плен отряда, сапоги, надетые на босу ногу, предательски скрипели.

Взбежав на второй этаж и торопливо заперев за собой дверь, Войцех выбросил ключ в приоткрытое окно и рухнул в кресло, обхватив голову руками. Только теперь он решился перевести дух и обдумать свое положение.

Сегодня ему повезло. Безумие отступило, зверь уполз в темную берлогу, огрызаясь и скуля, под напором железной воли человека. Надолго ли? Этого Войцех не знал. Ясно было одно: все может повториться в любой момент -- через час, через день, через десять лет.

Переждать, сделать вид, что ничего не случилось, понадеяться, что обойдется? А если нет? Если зверь возьмет верх? На кого упадет его голодный взгляд? На Линусю, на Тадека, на чужого, незнакомого человека? Как бы там ни было, допустить этого нельзя.